Дурная кровь
Шрифт:
— Не знаю. Но я понимаю, почему он зациклился на Дженнингсе.
— Да, и он прав в том, что нам не нужно на нем зацикливаться.
— Ты уверен?
Они посмотрели друг на друга. Разница во времени, переизбыток впечатлений. Оба глупо хихикнули. Усталость давала себя знать. Голова была легкой и пустой, и это было приятно, потому что обычные защитные механизмы уже не срабатывали.
— Предлагаю послать экскурсию по городу к чертям собачьим.
— Только нужно дипломатично сообщить об этом Шонбауэру.
— Это ты у нас дипломат.
— В
— Я просто был в полной отключке, — сказал Йельм и набрал номер Шонбауэра. — Джерри, это Пауль. Да, Ялм, Ялм. Мы решили, что поработаем, сколько сможем, а потом пойдем отдыхать. Разница во времени очень чувствуется. Вы не возражаете, если мы перенесем экскурсию по Манхэттену на завтра? Хорошо. О’кей. Гуд бай.
Йельм положил трубку и выдохнул.
— По-моему, он даже обрадовался.
— Ну и отлично. Давай проглядим, что нам тут предлагают, а детали оставим на завтра? Сегодня с меня уже хватит деталей.
В компьютере была вся необходимая информация. Подробный список жертв. Места, где они были обнаружены. Отдельная папка для каждого расследования. Файл с общей информацией о ходе расследования. Психологический профиль преступника, составленный группой экспертов. Папка с результатами вскрытия. Папка с газетными статьями. Файл с описанием орудия убийства, FYEO.
— Это что значит?
— For your eyes only[59]. Совершенно секретно. Видимо, те самые суперсекретные детали, которые позволяют связать две серии убийств между собой.
Они проглядывали файлы. Огромное количество информации. Разве можно к этому что-то добавить? Даже думать об этом было смешно, и уж тем более не хотелось ничего делать. Поэтому они просто выключили компьютер, сопровождая свои действия легкомысленной считалочкой: “раз, два, три — нет игры”.
— Как думаешь, нам удастся уйти от “хвоста”? — спросила Черстин.
* * *
Конечно, было бы интересно посмотреть Нью-Йорк by night[60], но они не жалели, что отказались от приглашения Шонбауэра. После недолгого беспокойного сна было принято решение поужинать прямо в гостинице. С трудом открыв глаза в два часа ночи по шведскому времени, они в восемь по местному принялись искать ресторан и только потом поняли, что уже стоят в нем. Просто он оказался очень маленький.
Ресторан тоже был оформлен в традициях постоялого двора. Проигрывая в масштабах и разнообразии кухни, он зато выигрывал в качестве. Выбрав одно из двух возможных блюд — запеченное говяжье филе и бутылку вина бордо неизвестной марки “Шато Жермен”, шведы уселись за столик у окна. Так они хотя бы косвенно могли приобщиться к вечерней жизни Манхэттена. Маленький ресторан, где они поначалу были единственными гостями, понемногу стал наполняться. Вскоре все двенадцать столиков были заняты.
У Пауля Йельма возникло ощущение
— Помнишь, как мы сидели с тобой в прошлый раз?
Она кивнула и улыбнулась так, что у него замерло сердце.
— В Мальмё, — сказала она.
Ее глуховатый голос, гётеборгский выговор… Йельм вспомнил, как она пела дуэтом с Нюбергом. Песни Шуберта. Стихи Гёте. Он одновременно стремился к ней и хотел бежать от нее. Мысли путались, он не знал, что сказать, и все-таки решился:
— Это было полтора года назад.
— Почти, — поправила она.
— Ты помнишь?
— Почему я должна забыть?
— Ну…
Последняя слабая попытка удержаться в рамках приличий. Вместо ответа — вопрос:
— Что произошло?
Пусть понимает, как хочет.
Она немного помолчала.
— Мне нужно было изменить свою жизнь, — наконец ответила она.
— В чем?
— Найти себя вне работы. Я чуть не уволилась.
— Я этого не знал.
— Никто не знал, кроме меня самой.
Даже тот, другой? Йельм был рад, что сдержался и не спросил этого.
— И тот, другой тоже не знал, — сказала она.
Йельм молчал. Он не имел права расспрашивать.
Она сама выбирает, какой жизнью хочет жить. Или какой должна жить.
— После тебя и твоих бесконечных метаний я решила пожить одна. Мне нужно было время, чтобы разобраться в себе. Но тут я встретила его, совершенно случайно. Он оказался настойчивым, стал звонить на работу, и все узнали, что у меня новый муж. Но никто не знал, что ему шестьдесят лет и что он священник.
Йельм не мог произнести ни слова. А Черстин, помолчав немного, продолжила, глядя в тарелку и ковыряя вилкой недоеденное филе.
— Трудно поверить, что шестидесятилетний священник способен на страсть, однако это так. Причем наши отношения были именно такими, в которых я нуждалась.
Она повернулась к окну, выходящему на Западную 25-ую улицу, и продолжила тем же бесцветным невыразительным голосом:
— Он вдовствовал уже двадцать лет. Был настоятелем той церкви, где я пела в хоре. Услышав, как я пою, он заплакал, подошел и поцеловал мне руку. Я почувствовала себя школьницей, которую неожиданно похвалили. Я стала ему дочерью и матерью одновременно. И постепенно начала возрождаться как женщина.