Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
дочь встретили меня недружелюбно, а потом очень полюбили. Когда к ним приехал на
несколько дней их сын и брат, мм Генглез уговорила меня встретить его в малороссийском
костюме с распущенной косой.
В середине лета м-м Генглез сообщила мне, что я покорила сердце соседа, по ее словам, рыботорговца-миллионера, приехавшего в Креславку погостить у родных. По его
поручению приходила тетка меня сватать. Это предложение не возбудило во мне никакого
любопытства, я не пожелала
собираюсь, а если когда-нибудь выйду, то только за студента».
Мне недавно исполнилось 16 лет, но я была не по летам юная девочка. После выпускных
экзаменов я с удовольствием следила, как горели все мои учебники, брошенные в печку.
«Хочу танцевать, смеяться, веселиться». Признаться, через 10-12 лет я со стыдом
вспоминала об этом периоде жизни – «что за пустая девчонка». А сейчас, на последнем
этапе, я любуюсь на эту девочку, и мне жалко с ней расставаться. Какая правильная
реакция после тяжелого, безрадостного детства. И как хорошо, что эта девочка не
задумывается о своем ближайшем будущем. А оно очень безрадостно. Единственно
близкий человек – мачеха – уже расправляет крылья. Еще одну зиму она пожертвует мне, а
потом бросит, и я буду долго скитаться по чужим углам. Горек был хлеб гувернантки. По
закабаленности ее положение ничем не отличалось от прислуги. Гувернантствуя с 16 до 20
лет, я убедилась в этом на собственном опыте. Мачеху я ни в чем не виню – красивая, 32-
летняя, моложавая вдова, обеспеченная хорошей пенсией, она хотела жить, имея на то
полное право. Кроме того, она любила цыганский образ жизни, почти все время проводила
на курортах, заезжая ненадолго то в Петербург, то к брату погостить. Мы с ней
переписывались, но очень редко виделись. Отношения всегда были дружелюбные.
Вскоре по приезде в Креславку я познакомилась и очень подружилась c Леночкой Бойе, дочерью полковника артиллерийской бригады. Мне было скучно дома, с двумя
старушками, я все чаще и чаще стала бывать в семье Бойе. Проводила там целые дни, а
иногда, предупредив свою хозяйку, приходила и ночевать. У Бойе было много молодежи, шумно, весело. Мы с Леночкой обе были хохотушки и всюду находили повод для смеха. В
этот период у меня проявилась способность смешить. Я никогда не умела рассказывать
смешное, мой дар был во вставлении в разговор словечек, которые смешили, и, подбавляя
еще и еще, я доводила людей до безумного хохота. Я удачно имитировала м-м Генглез, ее
походку, манеру говорить, а, главное, ее смех. Как только я, сделав серьезные глаза, растянув губы в улыбку, произносила «ха-ха-ха», все кругом покатывались со смеха.
Леночка
заставляла ее играть вальс, а сама, сняв туфли, чтобы не портить ковер, как безумная, носилась по комнате. Дружба наша все росла и росла. Она оказалась впоследствии одним
из звеньев, которые определяют крутые перемены жизненного пути. Роковой она была для
нас обеих.
Расставшись осенью, мы стали переписываться. Лето, проведенное в Креславке, я всегда
вспоминаю с удовольствием. Около милых старушек я, не взирая на все помехи, овладела
французской разговорной речью – и как она пригодилась мне в жизни!
Уже на следующее лето мачеха устроила меня в семью неких Рыбалтовских заниматься
французским языком с детьми на даче под Лугой. Как скучно, бесцветно прошло это лето.
Тем ярче кажется мне неделя, проведенная с разрешения мачехи на даче у дяди
Исидора Петровича, тоже в окрестностях Луги. Я тогда еще мало знала своих кузин. Мое
включение в их семью произошло несколько позднее. Как хорошо, как весело провела я
эту неделю. Из пустого сарая дачная молодежь сделала клуб. Сарай был разукрашен
флажками и цветами, достали рояль и каждый вечер собирались потанцевать.
В это лето состоялось знакомство дяди со студентами-медиками Александрой Ивановной
и Николаем Ивановичем Бурцевыми. Их отец был директором Медицинской Академии, автором учебника анатомии, по которому занимались многие годы студенты Медицинской
Академии и Женского медицинского института. Николай Иванович, впоследствии муж
моей двоюродной сестры Екатерины Исидоровны, был душой нашей молодой компании.
Он любил подбирать рифмы и составлять шутливые стихи, вызывавшие веселый смех.
Меня он сразу прозвал Glaucopis Athenae (волоокой Афиной), и при моем отъезде были
готовы стихи:
Волоокая Афина покинула нас,
О ней мы должны лить слезы
Не меньше, чем час.
Как неохотно возвращалась я на мою скучную дачу, к моим скучным хозяевам
Рыбалтовским.
Совершенно не зная, что делать со мной дальше, мачеха повезла меня в Ковно, где ее брат
Н.Г. Левлин был преподавателем гимназии. Утихомиренная Антонина Александровна
встретила меня дружелюбно, подросшие четыре ее внучки – восторженно. Через
несколько дней они с большой торжественностью объявили мне, что я зачислена на
седьмое место в их списках ковенских красавиц. Милые сентиментальные девочки. Одна
из них умерла очень рано, другая вышла замуж. Остальные перенесли свою