Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Мы мчим через двор — Вовчик за нами. И-го-го!
Мы за угол — слышим сопение. И-го-го!
Мы быстро в подъезд — он, наконец, пробежал.
Затихающий топот. Стоим, отдуваемся. Топот обратный:
— Вы тут на в их ребят не видали?
А какие мы ему наши! Никому ведь не дал списать, никому!
И вот возникает такой сладкий соблазн: набросать вкратце, как всю свою жизнь, начиная с этого дня, Вовчик начал все время проскакивать мимо.
Мимо большой, верной семьи — потому что сам был неверен.
Мимо женщины — красивой и преданной:
Мимо удачи, успеха — удач не бывает без поддержки друзей!
Увы!
Жизнь в своем духовном, каком-нибудь …адцатгом измерении, в котором торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь, весьма слабо влияет на проявления жизни в обычном и видимом, с учетом времени — четырехмерном пространстве.
И уже в тот самый день обыденная четырехмерная жизнь проявила себя во всей красе. Уже минут через десять.
Уже минут через десять с разбойными гиками, подплясывая и свистя воображенными шашками, мы рвем из подъезда и на полном скаку врываемся в угол двора. Там — бурьян, помойка и заросли — словом, райские кущи. Попав с солнца в тень, мы притихаем и, преображенные, змеино крадемся в одно заветное место. И вдруг натыкаемся на какого-то человека.
Человек, усевшись на бревнышке, читает газету.
Нам интересно: может быть, это — шпион, а в «Советском спорте» проткнута дырка?
Забегаем вправо — газета у нас перед носом. Влево — опять перед носом газета.
Тут со спины человека появляется Вовчик. Видит нас — и рот разевает от радости. И гримасничает. И прижимает палец к губам. Неслышно крадется, нагибается к уху сидящего.
— Что, отец? — орет со всей дури. — Опять неотложное дело?
Но человек, видать, закаленный. Человек опускает газету.
Ни с того ни с сего человек говорит:
— А в ларек эскимо привезли! Двадцать копеек!
Только уши краснеют да шея. А Вовчик:
— Рупь давай! Видишь — я не один! Пять товарищей — пять эскимо! Воспитывай во мне благородство!
Что мы — голодные?
— Воспитывай чувство товарищества!
Что? Не видали мороженого?
— Воспитывай чувство долга и чести!
Так отчего же мы не отказываемся? Отчего лижем жадными языками ледяную, сладкую плоть?
И вот мы сожрали мороженое! И снова гоняем, как сумасшедшие, по двору. И что-то вынуждает нас Вовчику поддаваться!
Вовчик настигает Коляна, бьет по спине.
Колянычу больно, но он хохочет.
Вовчик настигает меня, бьет по спине.
Я хохочу.
Как изложить человеку, что о нем думаешь, если человек в ответ столь униженно и в тоже время нахалыно угощает мороженым? Какое-то неудобство в общении через униженность. Какая-то оторопь от ослепительного нахальства. А уж коли сожрал коварное лакомство — терпи, не чирикай! И чем сильнее Вовчик нас лупит, тем мы громче хохочем, и в результате сложилась такая игра на выносливость к боли.
А Вовчик, купаясь в волнах им освоенных четырех измерений, совсем разошелся. Он теперь всех настигает, всех лупит. Он теперь — самый быстрый и ловкий, он — погонщик, мы — стадо изумленных баранов. Он — победитель —
— А ну-ка! — орет. — Тигриный угодпик! Подставляй свою задницу!
И только сейчас получает в лоб.
От романтика и мечтателя. От Агеева.
Из невидимого …адцатого измерения
В общем, оно, конечно, влияет. Но слабо. Слабый удар у Агеева!
Старая физика изучала объекты в пространстве четырех измерений: длина — ширина — глубина и еще время вполне характеризовали объект и его положение.
Последний звук новой физики ошеломил нас известием, что как ни трудно это представить, но мы существуем в пространстве десяти измерений (следствие из теории суперструн Майкла Грина и Джона Шварца) или — в пространстве одиннадцати измерений (исходя из идей Теодора
Калуца и Оскара Клейна).
Стихийный идеалист папа Коляна, как упоминалось уже, полагал, что в действительности измерений несколько больше. Хотя бы немного еще имеется таких измерений, в которых плавают и общаются души. И вот там торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь — внушал нам папа Коляныча.
Мне-то кажется, что души наши живут так же драчливо и глупо, как и тела. Естественно, я понимаю, что конкретные души берутся из общего океана единой человечьей души и вливаются в тела для того, чтобы в круговерти земных столкновений и поисков вершился процесс очищения океана. Однако, поскольку глобальная цель — переход человечества в высшую лигу путем очищения — не так и близка, то вряд ли океан сегодняшнего двенадцатого измерения достаточно чист, как это представляется папе Колява. Отсюда
я делаю вывод, что папа Коляныча — идеалист. И его оценка этой истории, как цепочки событий, связанных логикой двенадцатого измерения («Чтоб не просили списать, Вончик заперся! Решил чуть опоздать — тут в урне дурацкий пожар! Он рванулся на выход — а дурацкий шпингалет назад не сработал! Оп пытался навлечь подозрения на Агеева — да вылезла дурацкая бигудина! Итог, сколько ни виться
хитрой веревочке, а дурацкую бигудину не спрячешь!), эта оценка вызывала протест, и ощущения, что рассказ получился, все не было.
Рассказ, на мой взгляд, можно считать состоявшимся, если он вовлекает в свободный полет, в отрыв от действительности, Я придумывал концовки — одну эффектней другой, Я их выстраивал тщательно — как трамплины для отрыва от четырехмерной действительности. Спустя какое-то время я перечитывал — и не устремлялся в свободный полет. Искусственные трамплины были малы для двенадцати измерений. Неужели еще оставалась в этой истории некая тайна?.. Да, оставалась.
Повзрослев, я как-то прикинул: но ведь это надо было додуматься себя запереть в туалете! А изобрести автоматический шпингалет? А изготовить, опробовать? Приспособить его, выбрав удобный момент? Наконец, пустить в ход? Наконец, затаиться, молчать, молчать и тогда, когда дым повалит снаружи? Нет, это не просто: «Не хотел дать списать!»