Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
А вот о Коляне мне с ним не хотелось. И потом он так артистически разыграл эту буйную сцену и так артистически перевел ее в пианиссимо, что мне сделалось тошно: он разыгрывал партию на Коляне!
— Так что же Колян?
Я выбирал яблоко. Они все были зеленые, гладкие, как шары блллиарда… Болгарские… Химия? Я выбрал одно. Сок брызнул и вспенился, как пена на пиве. Я продолжал вжимать зубы в твердую плоть и тут услышал еще не начавшийся звук. Нутром знал, что Вончик молчит, выжидает, что он только готовится задать этот вопрос, но уже будто слышу его… Не сейчас! Не тебе о Коляне!..
Неожиданно хрустнуло. Кусок, который отвалился от яблока, оказался настолько большим, что у меня свело челюсти, Ни туда, ни сюда. А вопрос нарастал, я слышал дыхание, слышал тяжелую поступь вопроса… Как обмануть? Отвести?
— Почему бы нам не п-г-вр-рт о Коляне? В-выдл его?
Да, я видел его! Он полеживал па диване в носочках, а жена его тявкала и возилась под дверью.
Он полеживал на диване… Какое-то жуткое вмешательство внешнего мира!
—Пивосос! — тявкала и возилась с полами, скребя их под дверью, жена.
Мне было стыдно. Я сидел возле Коляна, как у постели больного.
—Где же наш к-мьндр-р? Где бл-гр-рдное, чистое сердце? — этот Вовчик как видно, готовил атаку.
До раздирания десен я сжал застрявший кусок и начал его полегоньку размалывать. Я не в состоянии был убыстрить, чтобы закончить и заорать, перебивая вопрос. Но я рукой стискивал яблоко — полновесный огрызок, что оставался в руке. Если спросит сейчас… если хихикнет… залеплю этим огрызком в поганую харю!
— Что г-в-рит наш к-кымындыр-р-р?
Что же говорил наш командир?
— Подумаешь, академик! — говорил мне наш командир, целя в мою тогда не лопнувшую еще работу над докторской. — У академика — шапочка па лысой башке и ни хрена удовольствий! А вот у пожарного — каска! И море свободы! Самое благородное дело — пожарное дело! Жене только построже об этом напомни… — тут он покосился на дверь и, понизив голос, закончил: — И можешь спокойно полеживать! Еще пива не хо?
— Что случилось с Коляном?
Что случилось с Коляном? Надлом после Афгана, в который подзалетел он по законам пространства четырех измерений, попал в самую что ни на есть обоюдокровавую бойню? Или только изгиб, недолгий наклон к пивному колодцу, после чего еще последует распрямление?.. Но если Вовчик спросит сейчас…
— Эй? — спросил он. — Как думаешь, сколько детишек он…
А я уже прожевал. Я проглотил, я избавился!
— Стоп! — заорал я. — Не смей! Заткнись, падло!
— Ну, скок-ко? Ск-коко их — масеньких, смугленьких, черноволосеньких … ско-ко он их полож-ж…
— Заткнись! — заорал я и с замаха запустил яблоком в поганую харю.
Он успел отклониться. Что он умел — отклоняться!.. Этот замах все испортил. Я был в состоянии ярости. Слепой, безрассудной и для меня редкой. Но ведь этот ублюдок затронул Коляна! Скоро десять лет, как Колян вернулся с позорной войны. Он поклялся не вспоминать ее десять лет, значит, и мы помолчим! Но они па исходе, Колян!
Я накрыл дальнюю чашку ладонью. Толстые стенки жгли кожу, но если животное, что напротив меня, вознамерится раскрыть свою пасть, его собственный кофе…
Разве я думал пугать его? Я, со своими шестьюдесятью килограммами против этого дяди весом за сто! Нет, гнев мой был неподделен.
сумасшедший, я орал и приказывал:
— Все! Все! Заткнись, кода! Прибью! — А он все же мог принять в толк, чего это я вскипятился, потому что никогда не мог постигнуть чувство товарищества, и лицо его, растянутое в стропы щекми, испуганное, вызывало во мне особенный гнев, поскольку ничего в нем не было, кроме испуга и еще — удивления: Колян кончился, так он считал, и чего тогда кипятиться?
Однако если бы вы видели папу Коляна, который при первой возможности навещает своего сына-пожарного, адепта диванного плавания в море свободы… если б видели их отношения, которые стали теперь особенно нежными… если б вы разделили мое убеждение в том, что над человеком, выросшим в ласке и родительской чуткой любви, до конца жизни витает внимательный ангел-хранитель… вы
бы поверили: нет, он не кончился, наш Колян! Он перебесится, он им еще кое-что скажет!
Вдруг звук трубы лопнул, и лишь барабан, тревожно и глухо все бил, бил… И голос мой, словно заранее изготовившись к этой неожиданной пустоте, вдруг потерял детскую кипячливую прыть, и веско, сказочно веско отмерил:
— Молчи! Судить не тебе!
Вовчик по-прежнему таращился на меня с испуганным, немым удивлением. Но вот что-то внутри него сдвинулось, треснуло, какой-то разряд… он сморгнул. Тонкое, жабье веко натянулось на выпуклый глаз и тут же исчезло. А барабал бил, бил… глухо, набатно.
Наконец челюсть его отвалилась, и жабьим, жестяным голосом он проскрипел:
—Ты чё?
— Молчи! — повторил я с неожиданной страстью, энергией. — Судить не тебе!
И снова завизжала, забираясь под сердце, труба. И раскатно разлились фортепианные воды. И рассыпалась звоном гитара. Я облегченно вздохнул: он не затронет больше Коляна! И когда Вочик, перекрывая громы оркестра, завопил на меня, мстя за испытанный страх, я уже кое-что знал. Иерархия детства не изменилась: несмотря на все свои явные преимущества, Вовчик все тот же — тот самый, которого иной раз лупили з а р а н е е (и это не доблестно!), и видит во мне: все того же, каким я был лет двадцать назад (а вот это отнюдь не портит обедню!).
— Что мне Колян! — вопит он, мстя за испытанный страх. — Я был умнне всех вас, вместе взятых! Вы списывали у кого? У меня! И чем же вы платили за это?.. Ненавижу! — трахнул он кулаком по столу. Кулак был здоровый, и стукнул он мощно, и кое-что звякнуло, но ничего не свалилось. А ему надо было, чтобы хоть что-то свалилось, и он тогда смахнул последнюю чашку на пол.
— Официант! — заорал он.
Я знавал эту наглую ресторанную шатию. Они были хозяевами, они за день получали столько, сколько мы — за месяц работы, они нас презирали и при этом терпеть не могли за наше ученое пренебрежение ихними барышами.