Душехранитель
Шрифт:
— Ты, Андрюш, охране своей доверяешь?
— Какой охране? — поднял голову Андрей.
— Телохранителям своим…
— У меня нет телохранителей.
— Как — нет?
— Ну так. Нет.
— Хороший ход. И проблемы с плеч долой, как говорится… А я вот теперь своим секьюрити не доверяю. Даже Цезаря, вон, Брут ухойдокал… Че уж о нас, грешных, говорить… Все с оглядкой хожу, да только знаю, что если папка твой «отмашку» им даст — мне не жить…
Может быть, еще год назад трусость Рушинского вызвала бы в Андрее презрение. Теперь же что-то изменилось в самом Серапионове. Он по-прежнему относился к опасности как к игре. Но стал понимать других людей, которых что-то держит, что-то тянет в этом мире. Понимать стал и принимать. Рушинский трусил как-то обаятельно,
— Не знаю уж, кто там против нас работает, Андрюша… Да только пальцем в небо: не мы, так кто-нибудь другой этим займется… Свято место пусто не бывает. Всегда найдутся другие какие-нибудь «Саламандры». Так что… робингудство все это… Может, Костины бывшие сослуживцы отомстить ему так пытаются? Только это смысл и имело бы. Не из идеологических же побуждений такие вещи делаются, согласен? Я уж думал-думал. А! Бесполезно… Чушь, бред, пустое… Забыли. Праздник все же…
С приездом жены и дочерей Виктора Николаевича в доме стало веселее. Девчонки у Рушинского были совсем юными — семнадцати и двадцати одного года. Пухленькие, миловидные. Младшая чем-то напоминала Оксанку, только Вика Рушинская была уже более женственной, фигуристой. А Ольга, старшая, сразу заинтересовалась Андреем. Отец только посмеивался, наблюдая за ними. Нет, Андрюшке не место во всем этом дерьме, созданном Костей. Не похож он на отца. И на прежнего себя, каким его помнил Рушинский, тоже теперь не похож. Тот Андрей вряд ли понравился бы Оле. Виктор Николаевич хорошо знал своих дочерей. И радовался глаз его, видя что-то светлое, неиспорченное в обоих — и в Ольге, и в Андрее: как они смеялись, как Оля кокетничала, как Андрюша в шутку поддерживал игру. Одним словом, дети еще совсем. Взрослые, но дети. Пусть парень отдохнет от будней. Да и Ольке не мешает посмотреть, каким должен быть настоящий мужик. А то как приводит кого-нибудь с родителями знакомить — хоть стой, хоть падай… До серьезного у них, конечно, не дойдет. Не успеет. Андрей утром улетает. Да и не станет Серапионов (Виктор Николаевич прекрасно видел) форсировать события. Милый утонченный флирт — это пожалуйста. Андрюшка в том очевидный мастак. А чтобы по-настоящему влюбиться, так Ольге побольше времени нужно. Не легкомысленная она девушка. Пусть резвятся. Чудо что за Новый год! Эх, если бы еще не вся эта беда, Рушинский был бы совсем счастлив в ту ночь…
А утром водитель Виктора Николаевича отвез Андрея в Толмачево, и через четыре часа Серапионов снова был в сумрачном Питере.
Домой Андрею не хотелось. В самолете он почти выспался, на душе было тяжко от полученной информации, от задетых воспоминаний о Ренатке и сыне, от очередного осознания суетности всего происходящего.
Молодой человек бродил по набережной Робеспьера — от Потемкинской до проспекта Чернышевского. Тонкий слой свежевыпавшего снега устилал асфальт нетронутым, ровным покрывалом. Снег похрустывал под ногами.
Город еще спал после праздника. Было безветренно и сыро. Два бронзовых шемякинских сфинкса на фоне темного, затянутого низкими тучами неба сегодня смотрелись как-то по-особенному тревожно. И это притягивало Андрея, как тянет свет, как влечет иллюзия жизнетворного тепла ночную бабочку…
«Живой» стороной лиц египетские чудовища взирали на одинокого прохожего. «Мертвой» — на противоположный берег, на жуткое, погруженное в ореол тьмы, здание Крестов. Давным-давно Константин Геннадьевич показывал маленькому Андрюше один дом, недалеко отсюда, на Литейном. В то время сфинксов Шемякина еще не было и в помине. Андрей ощутил тогда ужас. Ледяная лапа вцепилась ему в горло, стало нечем дышать, слезы навернулись на глаза, ноги ослабли. Отец ничего этого не замечал. Он сказал: «А здесь, Андрей, прежде вершились многие судьбы». И мальчик запомнил это, хорошо запомнил, как и свое необъяснимое переживание…
…Что-то готовится. Что-то будет. Что-то витает в воздухе…
СПУСТЯ НЕДЕЛЮ
В семье Пожидаевых авторитет родителей
Дома Настю звали Асей. Она была очень тихой и невзрачной девушкой и не пользовалась большой популярностью у мужчин Ростова. Маленькая, с песочного цвета волосами, не очень ровной кожей — напоминание о подростковых временах. В компании подружек всегда отходила на второй план, терялась. Ася не слишком интересовала других людей, но никому и не мешала. Женщина-тень. «Тихоня». Впрочем, удобная «тихоня»: с такой без малейших опасений можно познакомить своего парня и не бояться, что он позарится на такую «серую мышку». И потому другие дамы любили ее общество.
Она была умна и начитанна, однако мало кому показывала эти свои качества. И лишь один человек ценил ее по достоинству, лишь один придумал ей верное и очень ласковое прозвище — «Незабудка». Скромный, маленький цветочек, теряющийся среди буйной зелени листьев. Коснись его — и тут же облетят голубые лепесточки.
Они с Хусейном выросли на одной улице, учились в старой «второй» школе, выстроенной еще в царские времена и находившейся в одном архитектурном комплексе с нефтяным институтом имени Миллионщикова. Поначалу, будучи детьми, они дразнили друг друга, звали один другого по фамилиям. Хусейн был старше Аси на три года и первым предложил дружбу. Правда, им обоим приходилось таиться от родителей. И когда наступила юность, стало понятно: каждый сделал свой сердечный выбор.
Есть поговорка о запретном плоде, который сладок. Однако к Насте с Хусейном эта поговорка не имела ни малейшего отношения. Они не переступали черту, крепко держась жестких внутренних принципов.
Усманов в первый раз сделал ей предложение еще в Грозном. Но стоило Асе заикнуться об этом родителям, с отцом едва не случился удар, а мать запретила дочке встречаться с «этой нерусью». «Они тебя со свету сживут! Ты еще глупая, не знаешь жизни, — объясняла Пожидаева-старшая восемнадцатилетней девушке. — А я знаю, каково живется с Мусаевым тете Вале. Бабка, свекровь, дяде Юсупу всю жизнь про Валю гадости говорила! Все время их ссорит. Валька жаловалась, что однажды бабка ей обварила руки кипятком. Потом говорила — случайно, мол… И Юсуп даже укорить мать не мог с этими их идиотскими законами. Ты тоже так хочешь?»
Переубеждать родителей было бессмысленно. Сердце Аси обливалось кровью, когда она дала отказ. Хусейн понял, в чем дело, молча пережил это, но разорвать отношения не позволил. Таясь еще больше, молодые люди продолжали видеться. Не раз девушка плакала, тайком проклиная себя за то, что родилась русской. Не раз добрый и терпеливый Хусейн доходил до того, что, проводив любимую к ее дому, разбивал кулаки о кору попутных деревьев, думая, что она не видит. А она видела. И знала, что в такие минуты он жалеет о своей национальности. Глупые, если рассуждать в теории, предубеждения на практике убивали двух духовно близких людей. Людей, созданных друг для друга. Попутчиков.
Семь лет, долгих семь лет тянулось все это. Поначалу Ася надеялась: вот, переедут они в Ростов-на-Дону, а там границы сотрутся, родители изменят мнение о Хусейне и дадут согласие на их брак. Даже Усмановы давно не отговаривали сына от женитьбы на русской, а дядя Зелимхан, отец Хусейна, один раз даже встречался с Ильей Пожидаевым, стремясь уладить недоразумения и уговорить не мешать любящим друг друга детям. Не тут-то было: Илья Ильич вежливо-непреклонно отверг «мировую». Зелимхан Усманов лишь развел руками: сделать больше для своего сына он не мог. «Решайте сами», — сказал он Хусейну и больше никогда не заговаривал с ним о Насте.
А этой осенью Хусейн пропал.
Подождав месяц, исхудавшая от переживаний Ася бросилась на его поиски. На работе об Усманове ничего не знали. Девушка разыскала спортивный клуб, в котором, по рассказам Хусейна, он встречался со своими друзьями. Но ребята — все как один мускулистые крепкие парни бойцовой внешности — тоже не смогли сказать ей ничего толкового. Усмановы подали в розыск. Мать Хусейна смотрела на девушку пустым взглядом, как будто та была виновата в исчезновении сына, дядя Зелимхан сухо пообещал позвонить, если что-то выяснится.