Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Справа от нас Тихий океан, а мы — на несколько сотен футов выше океана, и нас не отделяет от него никаких заградительных поручней, так что небо не только над нами, но и под нами. Тофу утесы не нравятся, он не любит смотреть вниз, но мы мчимся по небесам, на дорогу вываливаются облака, все пронизано солнечными лучами, а внизу — небо и океан. Только здесь, наверху, земля кажется и впрямь круглой, только здесь, наверху, горизонт округляется по краям, так что боковым зрением можно увидеть изгиб нашей планеты. Только здесь почти веришь, что огибаешь поверхность большого, сияющего шара, который как-то смазанно вращается, — такое ощущение невозможно в Чикаго, там все плоское и прямое, а еще а еще еще мы избранные, вам ясно? мы избранные, нам все это отдали, нам это все задолжали, мы это заслужили, все это, — это для нас небо такое синее, для нас солнце заставляет проезжающие машины блестеть, как игрушки, для нас океан вздымается и пенится, бормочет и воркует. Нам воздали, видите, это все наше, видите. Мы в Калифорнии, живем в Беркли, и неба здесь больше, чем где бы то ни было, — оно тянется бесконечно, его видно с вершины каждого холма — да-да, холмы! — с каждого изгиба каждой дороги в Беркли и в Сан-Франциско… У нас есть дом, мы подсняли его на лето, и из него виден весь мир, дом стоит на холмах в Беркли, его владельцы, сказала Бет, скандинавы, и похоже, что деньги у них водятся, потому что дом стоит высоко, он весь из окон, света и веранд, и оттуда, сверху нам видно всё: слева — Окленд, справа Эль-Черрито
— Эй! — говорим мы с Тофом, сдержанно им помахивая.
— Эй, — отвечают они, удивляясь, что увидели нас с ним на уровне глаз.
Это славное такое мгновение. Затем повисает неловкость, ведь они добрались до вершины, конечной точки своего похода, и теперь желают только одного — присесть и полюбоваться пейзажем, но они уже не могут выкинуть из головы двух человек, невероятно красивых, — нас с Тофом, — которые сидят в двадцати футах от них и едят «яблочные джеки» прямо из коробки.
Мы проезжаем мимо Хаф-мун-бэя, мимо Пасифики и Си-сайда, слева от нас кондоминиумы, справа — сёрферы, а океан взрывается розовым. Мы проезжаем мимо рукоплещущих эвкалиптов и приветливо машущих сосен, встречные машины яростно сверкают на солнце, нам кажется, что они гонят прямо на нас, и я пытаюсь сквозь лобовые стекла вглядеться в лица тех, кто на нас бросается, найти в них знак, уловить сочувствие и веру — и нахожу в них веру, и они проезжают мимо. Наша машина громко ревет, а я включаю радио, потому что могу. Я барабаню по рулю ладонями, а потом кулаками, потому что могу. Тоф смотрит на меня. Я сурово киваю. В этом мире, в нашем новом мире будет рок. Мы отдадим дань уважения таким музыкантам, как «Джорни», тем более если это «Двойной по вторникам»[45], а это неизбежно означает, что одной из песен будет:
Просто девчонка из маленького городка…
Бывают моменты, когда меня беспокоит лицо Тофа: я пою всерьез, с вибрато и все такое, пропеваю гитарную партию, а у него на лице такое выражение, которое непосвященному взгляду может показаться выражением крайнего испуга или отвращения, но я-то знаю, что это преклонение. Я понимаю это преклонение. Я заслужил это преклонение. Я великолепный певец.
Мы нашли для Тофа школу — странноватую маленькую частную школу под названием «Круг Черных Сосен», которая предоставила ему почти полную стипендию, хотя мы и сами без особых проблем смогли бы заплатить за обучение. Кое-какие деньги у нас есть — от продажи дома и по страховке, которую отец оформил незадолго до смерти. Обо всем позаботились. Но поскольку мир сильно задолжал нам, у нас есть право бесплатного проезда. Это во многом заслуга Бет, потому что мир задолжал Бет в той же степени, если не больше, чем нам с Тофом, и она прекрасно научилась пользоваться нашей ситуацией, чтобы добывать деньги. Так вышло и с ее обучением на юрфаке — плату благодаря ее (формальному) статусу матери-одиночки ей отменили. Но даже если бы ничего не вышло, Бет все равно чуть не свихнулась бы (а она-таки свихнулась) от радости, что осенью, через несколько месяцев, снова окажется на кампусе, опять погрузится в его мир и позволит ему закружить ее, выметя все прошлогоднее. У нее голова идет кругом, она торчит от восторга, и мы оба прожигаем это лето, потому что мир у нас в долгу. Я ничем особенным не занимаюсь. Мы с Тофом кидаем фрисби и ходим на пляж. Я записался на курсы по росписи мебели и отношусь к этим занятиям очень серьезно. Массу времени я расписываю мебель на заднем дворе и, вкладывая свое двенадцатилетнее художественное образование в роспись мебели, пытаюсь определить, чем стану заниматься — в глобальном, футуристическом смысле, чем конкретно я буду заниматься. Мне кажется, что с мебелью у меня получается неплохо — я покупаю ее на распродажах (в основном это приставные столики), шлифую, а потом рисую лица толстяков, голубых козлов и потерянные носки. Я вынашиваю проект продавать эти столики: найти где-нибудь в городе бутик и продавать их по, скажем, $ 1000 за штуку, и когда я поглощен работой над каким-нибудь столиком, весь «погружаюсь» в него, если можно так выразиться, разрешая специфическую проблему новой цены — не будет ли изображение отрезанной ступни слишком поверхностным, слишком коммерческим? — мне кажется, что я занимаюсь делом благородным, осмысленным, которое, весьма вероятно, принесет мне
Машины сверкают на поворотах шоссе № 1, они прыгают с утесов, все из стекла и света. Каждая может нас убить. Все могут нас убить. Мне в голову прыгают картины: нас могут столкнуть с обрыва, и мы полетим прямо в океан. Но, блядь, мы с Тофом выкрутимся и здесь — благодаря находчивости, ловкости и самообладанию. Да, да. Если мы столкнемся с другой машиной на 60 милях в час на трассе № 1, мы вовремя выскочим. Да, для нас с Тофом и это не беда. Мы соображаем быстро, это давно известно, да-да. Судите сами: сразу после столкновения, когда наш красный «си-вик» по дуге взмоет к небесам, мы мгновенно составим план — впрочем, нет, план действий уже будет в наших головах, и будет он, этот план, разумеется, простым, до смешного простым: когда машина полетит вниз, мы одновременно распахнем дверцы, а машина будет снижаться, а мы, каждый со своей стороны, откроем дверцы, и потом мы потом мы потом мы на секунду встанем на раму, а машина будет снижаться, а мы схватимся за открытые дверцы или за крышу, и потом, в тот миг, когда машина будет всего футах в тридцати над водой, а до столкновения останутся считаные секунды, мы бросим друг на друга понимающий взгляд — Ты знаешь, что надо делать! — Вас понял! (в действительности мы не скажем этих слов, не понадобится) — и потом мы оба — разумеется, одновременно — оттолкнемся от машины, чтобы только очутиться на приличном расстоянии от нее в момент ее столкновения с водой, — и вот, когда «си-вик» пробьет стеклянную муть водной поверхности, мы сделаем то же самое, но в безукоризненном спортивном стиле: в середине полета изменим траекторию, сначала придадим нужное положение рукам — вытянем их и чуть-чуть сожмем кулаки, расположим тела перпендикулярно к воде и вытянем носки — великолепно! Мы уйдем под воду, опишем лугу и вернемся на поверхность, под солнце, встряхнем головами, так что брызги полетят с наших волос, и поплывем друг к другу, пока машина, пуская пузыри, будет стремительно погружаться в пучину.
Я: Ого! Пахло жареным!
ОН: Не то слово!
Я: Ты есть хочешь?
ОН: Дружище, ты читаешь мои мысли.
Тоф играет в «малой лиге», в команде, которую тренируют двое чернокожих, и они, эти чернокожие, стали Номером 1 и Номером № 2 среди всех знакомых Тофа. Члены его команды (да и тренеры тоже, само собой) носят красную форму и тренируются на поле в обсаженном соснами парке всего в двух кварталах выше нашего дома; вид оттуда еще более захватывающий. Я хожу на их тренировки с книгой, ведь наблюдать за тренировкой детей восьми — десяти лет должно быть скучно, — но оказывается как угодно, только не скучно. Невозможно оторваться. Я отслеживаю каждую деталь, смотрю, как они собираются к тренеру, когда он дает указания, слежу, как они гоняются за мячом, как идут к питьевому фонтанчику. Нет, разумеется, я смотрю не на всех, ни в коем случае, — я смотрю на Тофа, отслеживаю его по перемещениям новой, не по размеру большой войлочной бейсболки, наблюдаю, как он дожидается своей очереди, наблюдаю, как принимает отбитый мяч, разворачивается и перебрасывает мяч тренеру на вторую базу, я наблюдаю только за ним, даже если он просто ждет своей очереди, мне хочется увидеть, разговаривает ли он с другими детьми, идет ли вровень с ними; напряженно смотрю, принимают ли его в компанию, отслеживаю… хотя порой в поле моего зрения попадает кто-то из двух черных ребят, если они делают что-нибудь необычное: есть там две звезды, мальчик и девочка, высокие, подвижные и невероятно талантливые, всем остальным до них далеко; их преимущество настолько велико, что они могут позволить себе лень и расслабленность. Когда идет отработка движений, я дожидаюсь очереди Тофа; и вот наступает его черед принимать подачу или подавать со второй базы, и я готов умереть от напряжения.
Он же мог его взять.
Отлично, отлично, отлично!
Ох господи, ну давай же!
Я сижу, не открывая рта; для меня это единственный способ не поднимать шума. Ловит он хорошо — это у него и вправду получается великолепно, мы отрабатывали это упражнение с четырех лет, — но вот пода… ну почему этот парень не умеет подавать? Ему нужна бита полегче? Заткнись! Быстрая бита! Бита должна бить быстрее! Господи, бьет, как палкой жирной колбасы. Бей по мячу. Врежь по этому кокосу, парень!
Я никогда не был великим бейсболистом, хотя и делал вид, что разбираюсь в игре настолько, чтобы в старших классах и в колледже на летних каникулах подрабатывать тренером по тиболу[46] и спортивным инструктором в летнем лагере. Когда Тоф подрос, он тоже ходил со мной — мы каждый день заявлялись вдвоем — и смущенно принимал славу младшего брата спортивного инструктора, он ведь всегда любил покрасоваться.
Наблюдаю я, и наблюдают мамаши. Я не знаю, как мне с ними общаться. Я — как они? Время от времени они пытаются вовлечь меня в разговор, но совершенно ясно, что они тоже не знают, как вести себя со мной. Если все они смеются над чьей-то шуткой, я смотрю в их сторону и тоже улыбаюсь. Они смеются — я хмыкаю, но сдержанно; не хочу, чтобы казалось, будто я жажду их общества, хватит и просигнализировать: «Я вас слышу. Я смеюсь с вами. Сейчас мы вместе». Но когда смех затихает, я снова остаюсь в стороне, снова делаюсь чем-то иным, и никто не может понять, чем именно. Им не хочется вкладывать время в брата, которого отправили за Тофом, потому что мама готовит ужин или застряла на работе или в пробке. Я для них — ВРИО. Может, двоюродный брат. Или юный бойфренд разведенки? Им все равно.
Ну и на хуй. Все равно я не хочу приятельствовать с этими тетками, так какая мне разница? Я не они. Они — устаревшие модели, а мы — новые.
Я наблюдаю, как Тоф общается с другими детьми. Изучаю, гадаю, подозреваю.
Почему дети веселятся?
Над чем они смеются? Над бейсболкой Тофа? Она ему великовата, да?
Да кто они такие, эти шпингалеты? Я эту мелкоту в клочья порву!
Хм.
Хм, так вот в чем было дело. Всего-то. Хе-хе. Хе.
После тренировки мы вместе идем вниз по улице, Марин-роуд — это чудовище спускается с горы под углом 45°. Идти по ней и не выглядеть идиотом — задача почти непосильная, но Тоф изобрел походку, которая помогает справиться: получается что-то вроде такой поступи с ленцой — ноги чрезмерно изогнуты, руки как бы плывут перед идущим, он как бы загребает воздух и отбрасывает его назад, — но в результате получается гораздо более нормальный вид, чем у тех, кто болтает руками и шлепает подошвами, как делают обычно все, кто идет по этой улице. На редкость зрелищная походка.