Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Эггерс Дэйв

К чему бы это? Он улыбается, а если ТОФ неподалеку, он бьет его кулаком по руке или пытается поставить подножку: взгляните, как мы подшучиваем друг над другом! весело и непринужденно! — а затем он произнесет реплику, которую произносит всегда после слов собеседника; смысл ее — в том, чтобы снять напряжение, чтоб исчезла неприятная драматичность, утяжеляющая диалог — и одновременно чтобы ответить собеседнику вопросом на вопрос, ведь ему зачастую хочется заставить вопрошающего думать о том, что он говорит. Вот что он произносит, мило пожав плечами или вздохнув:)

Ну а что мне еще остается?

(МАТЬ улыбается, снова стискивает запястье БРАТА, хлопает его по плечу. БРАТЬЯ смотрят на ПУБЛИКУ, подмигивают, и вдруг начинают неистовый фоссовский танцевальный номер^[64], при котором высоко выбрасывают ноги, несколько раз подкидывают и ловят друг друга, с разбегу проезжают через сцену на коленях, потом совершают еще несколько прыжков, несколько танцевальных па и, наконец, взлетают, пересекаясь в воздухе — это делается с помощью скрытых подкидных досок, — и эффектно приземляются на колено прямо у оркестровой ямы, протягивают руки к зрительному залу, улыбаясь и тяжело дыша. Публика встает и устраивает

овацию. Занавес падает. Овация не утихает.)

КОНЕЦ

Публика топает и требует выйти на бис, но мы уже вы брались через заднюю дверь и скрылись, как и положено супергероям.

IV

Ну да, конечно, я мог бы выбраться из дома. Сегодня вечер пятницы, и я должен быть на той стороне Залива, я вообще должен бывать там каждый вечер среди молодежи — делать прическу, проливать пиво, пытаться заставить кого-нибудь потрогать мой пенис, смеяться с кем-нибудь и над кем-нибудь. Мы с Кирстен взяли паузу, мы делали так уже дважды и в обозримом будущем сделаем еще раз десять-двенадцать, а это означает, что мы (якобы) можем встречаться с кем-нибудь еще. В общем, я мог бы веселиться, празднуя наступившую свободу, в частности и свободу молодости в целом, наслаждаться всем, что может предоставить мне место и время…

Но нет.

Я буду здесь, дома. Мы с Тофом, как всегда, будем готовить ужин…

— Достань-ка молоко.

— Вот же оно.

— Ах да, спасибо.

…а потом играть в пинг-понг, а потом, пожалуй, отправимся в одно местечко на Солано и возьмем в прокате фильм, а по дороге домой зайдем в «7-Илевен» и купим несколько коробок-тюбиков мороженого. Ах, как веселиться мог бы я на празднике цветения молодых тел — своего и чужих, — съедать то, что съедается, и выпивать то, что выпивается, и тереться тем, что принадлежит мне, с тем, что принадлежит другим, и сплетничать о разных людях, махать руками, дергать подбородком вместо приветствия; или, устроившись на заднем сиденье чужой машины, носиться вверх-вниз по холмам Сан-Франциско, к югу от Маркет-стрит, смотреть на музыкантов, терзающих свои инструменты, затем — остановиться у «бодеги»^[65], припарковать машину, принести в бумажном пакете бутылки — и звякает стекло, и у всех яркие лица, сияющие отраженным светом уличных фонарей, — а потом, по тротуару в дом, а там — вечеринка, привет! привет! бутылки — в холодильник, для начала достаем одну, квартира отвратительная, а вид из окна отличный, если смотреть, сидя на ручке дивана, хотя туда садиться запретили, а туалет занят, и надо подождать, и ты, томясь в коридоре, бессмысленно разглядываешь вездесущую фотографию Ансела Адамса^[66] с видом Йосемита и болтаешь тем временем с коротко стриженной девушкой, разговор о зубах, почему — неизвестно, ведь движение мысли неясно; просишь ее показать, какие у нее пломбы, нет, кроме шуток, хочешь, покажу, какие у меня, ха-ха; затем — нет, сначала давай ты, а я пойду после тебя, а потом, выйдя из туалета, выясняешь, что она еще здесь, все еще в коридоре, ведь она ждала не просто, когда освободится туалет, она ждала тебя, и в конце концов мы вместе едем к ней домой, она живет в квартире одна, квартира большая, прибранная, идеально-железнодорожная такая, недавно покрашено, обставляла она ее вместе с мамой, — а потом заснуть с ней на широкой мягкой кровати, а потом завтракать в уголке, залитом солнечным светом, — потом, наверное, купить воскресную газету и пойти на пляж на пару часиков, а потом — домой когда бы ни, когда ни…

Блядь. У нас даже с ребенком посидеть некому.

Мы с Бет по-прежнему считаем, что Тофу рано оставаться с кем-нибудь, кроме членов семьи, ведь иначе он почувствует себя никому не нужным и одиноким, и это настолько травмирует его хрупкую психику, что он станет в экспериментальном порядке нюхать клей, а потом окажется в подростковой банде, как в «Береге реки», где много фланели^[67] и никаких угрызений совести, сам себе сделает татуху, выпьет кровь агнца и, наконец, чтобы пройти обряд посвящения, прирежет нас с Бет, пока мы спим. Поэтому, когда я раз в неделю куда-нибудь выбираюсь (этот день мы с Бет обговариваем заранее), Тоф собирает вещи, сваливает их в рюкзак, идет к Бет и ночует на ее футоне.

Правило «никаких нянек» — лишь одно из многих, очень многих правил, которые необходимо выполнять, если мы хотим, чтобы все не вышло из-под контроля. Вот, к примеру: Бет уже не позволяется брать с собой Тофа, если она общается с кем-нибудь из своих слабоумных и несносных подружек; Кэти — другое дело, она сама сирота и понимает, что к чему, но остальные просто ни черта не смыслят, и неважно, выпивают или нет, все равно они говорят о неподобающих вещах, рассказывают о выкрутасах своих парней, о том, как нализались в прошлый раз, и так далее — и все с этой своей показушной «калифорнийскостью», от которой глупостью заражаешься осмотически. Далее: если я или Бет с кем-нибудь встречаемся, то этого кого-нибудь нельзя тут же предъявлять Тофу, Тофа не берут с собой на халяву — на футбольные матчи, в зоопарки, на родео, — чтобы похвастаться им перед новыми бойфрендами. Нет, надо выждать какое-то время, чтобы знать наверняка: когда Тоф познакомится с кем-то, то этот кто-то точно будет тем, кого Тоф увидит еще раз, ведь иначе ему за несколько лет придется перезнакомиться с дюжиной, пятьюдесятью, сотнями человек, причем каждого ему будут преподносить как человека, которого надо запомнить, и в результате все они перемешаются у него в сознании, он окажется сбит с толку, вырастет без должного ощущения приличий, с дефицитом личностного самоощущения, утратит идентичность и чувство крепких семейных уз, станет слабым и взбалмошным и в итоге окажется легкой добычей сомнительных ашрамов, кибуцев и Иисуса. Теперь про меня: если мне предстоит что-то, напоминающее свидание, и если это что-то начинается рано и предполагает культурную программу, которая может понравиться Тофу, разумеется, Тоф идет со мной. Если героиня этого чего-то напоминающего свидание выражает хотя бы малейшее недовольство присутствием Тофа, она, без сомнения, человек дурной. Если ей кажется, будто я пришел на ужин с Тофом потому только, что она мне нравится не очень, и я использую Тофа как буфер, это значит, что она не врубается, эгоцентрична и тоже человек дурной. Если, придя к нам, она выражает скепсис относительно того состояния, в котором находится наше жилище — «О господи, тут же еда под диваном валяется!» или даже просто: «Ага, холостяцкое гнездышко!» — или, того хуже, подвергает сомнению педагогические решения, принятые при ней или в ее отсутствие, то сначала на нее выразительно смотрят в присутствии Тофа, потом, когда Тоф не слышит, ей читается нотация, а потом на целый месяц она становится девочкой для битья в наших с Бет беседах о том, что бывают же такие странные люди, которые еще ничего про жизнь не знают, а вот, представь себе, начинают о чем-то рассуждать; такие вот ангельские создания — питаются нектаром и понятия не имеют, что жизнь есть борьба, и ведь никогда бы не позволили себе перечить другим родителям, а со мной, то есть с нами, почему-то считают себя вправе это делать, ведь для нас это все в новинку, мы молодые, и он нам не сын, а брат. Далее: если она, звезда предстоящего свидания, ничего не спрашивает о покойных родителях, это значит, что она недалекая, черствая, легкомысленная, инфантильная и эгоистичная. Если же спрашивает, но считает, что причиной была автомобильная авария…

— А с чего ты взяла, что авария?

— Ну, я просто так, предположила.

— Ты просто… что?

…это решительно означает, что она человек дурной. Впрочем, если она задает слишком много вопросов, тоже не годится, потому что…

— Ты не хочешь поговорить об этом?

— Прямо сейчас? С тобой?

— Да. Я тебя прошу.

— В баре?

— Ты же не должен таскать это бремя один.

О господи.

— О господи!

…потому что это не ее дело, ей не выбраться отсюда живой. Если она хочет, чтобы и я тоже приложил усилие — приехал к ней в Стэнфорд, ведь не все же ей приезжать ко мне, — в этом случае ей напоминают, очень вежливо, очень-очень сдержанно, о глубокой, бездонной пропасти, которая разделяет ее жизнь и мою, о том, что ее жизнь — легкий фривольный ветерок, безлимитное кабельное телевидение, это «давай пойдем в кино» и «давай поужинаем в ресторане», это «сходим туда» и «сходим сюда», это кафешки и возможность пить что угодно когда угодно, это озеро Тахо, кемпинги и шоппинги, прыжки с парашютом и вообще любые развлечения в любое время, в то время как моя, по контрасту с ее, контрасту резкому, как лезвие клинка, и давай по возможности внятно это сформулируем (Терри, все должно быть предельно ясно), — это жизнь, где приходится делать, что

должен, где надо ясно видеть цель, все время быть начеку, жить по-спартански, держать себя в узде, туго затягивать пояса и вкалывать не покладая рук; в том мире, где обитаю я, надо заштопывать юному поколению штаны на коленках, упаковывать завтраки юного поколения и помогать юному поколению с мучительными заданиями по Восточной Африке, я уж не говорю о тоскливых родительских собраниях и замысловато-тревожных письмах из Центра социального страхования — ВСТУПАЛ ЛИ КРИСТОФЕР ЭГГЕРС В БРАК В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ? ПОСТАВЬТЕ ОТМЕТКУ НАПРОТИВ «ДА» ИЛИ «НЕТ» И НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПЕРЕШЛИТЕ ДАННУЮ ФОРМУ. В СЛУЧАЕ НЕИСПОЛНЕНИЯ ВЫПЛАТЫ БУДУТ ПРЕКРАЩЕНЫ, — и все мое существование почти целиком подчинено одной-единственной цели — служить щитом между Тофом и забвением, которое непременно его ожидает, если я не помогу ему добиться чего-то такого, что, весьма вероятно, станет величайшим достижением в человеческой истории. Если она не понимает этого — значит, она человек дурной. Если она говорит, что все понимает, но все-таки ей кажется, что я тоже мог бы приложить усилия, прикладывать немножко больше усилий, — это доказывает только то, что ничего на самом деле она не понимает и никогда не поймет, пока в один прекрасный день с ней не случится что-нибудь настолько ужасное, что даже и не выговорить, она будет молить бога, чтобы этого не случилось, но все-таки это случится, и вся ее жизнь затрещит по швам, и у нее не окажется права даже на малейшую ошибку, и из ее жизни исчезнут глупости, беспечное порхание, декаданс эффективного использования времени и прочие тили-тили, трали-вали… И как же все-таки трудно держать оборону и заниматься самооправданием, если прекрасно понимаешь, что вполне мог бы приложить усилия и встретиться с ней в Стэнфорде или хотя бы на полдороге к Стэнфорду и обязательно приложил бы эти усилия, если бы знал наверняка, что отношения того стоят, и если бы она не попросила, чтобы я ее отшлепал, когда мы во второй раз оказались наедине. Я замечаю, что в поисках родственной души обращаю особое внимание на тех, чья семейная история представляет собой набор хитросплетений, — на тех, чьи родители умерли, или при смерти, или, на худой конец, развелись, — я надеюсь, что они поймут то, что понимаю я, и поэтому не будут собачиться со мной по мелочам насчет того, кто кому что дает и кто что получает и каков при этом мой вклад. Теперь о Тофе: если мы с ней тискаемся на кушетке в бордовой гостиной, когда Тоф уже отправился спать, и она хочет остаться на ночь и не понимает, почему это исключено, не может сообразить, что нельзя, чтобы Тоф, проснувшись, увидел, что в кровати брата спит чужой человек, — значит, она слишком инфантильна, неразумна и не понимает всей важности того, чтобы обеспечить Тофу по возможности незамысловатое детство, и следовательно, мы с ней больше не увидимся. Если она не умеет общаться с Тофом, разговаривает с ним как со слабослышащей собачонкой или, того хуже, как с ребенком, то мы с ней больше не увидимся, а для нас с Бет она превратится в анекдот навсегда. С другой стороны: если она общается с Тофом как со взрослым — это хорошо; но если при этом она говорит что-нибудь неподобающее, не приличествующее слуху юного поколения, что-нибудь вроде: «Ни фига себе, сколько теперь в “Уолгрине” стоят презервативы!» — то она занимает место во втором составе. В заключение: если она даже соблюдает все вышеизложенные правила, но Тофу не нравится — по какой угодно причине, — он никогда об этом не скажет, но все станет ясно и так (он уходит к себе, когда она появляется; он не показывает ей своих ящериц и не хочет после кино зайти съесть чего-нибудь сладкого), — тогда она медленно отодвигается в туманную даль; разумеется, кроме тех случаев, когда она очень уж хорошенькая, потому что в этих случаях мне глубоко плевать, что там себе думает этот малолетний имбецил. Если она что-нибудь приносит Тофу, к примеру, набор новых шариков для пинг-понга, потому что неким образом догадалась, что они ему нужны, — значит, человек она недурной, а замечательный, и любовь к ней будет безграничной. Если она, придя к нам ужинать, съедает тако в нашей версии — без всей этой смешной дряни, которую туда обычно пихают, — значит, она святая, и мы всегда рады ее видеть. Если она осознает, что наш способ резать апельсины — не вдоль, а поперек, — единственный разумный и эстетически состоятельный, если она съедает отрезанный кусок целиком, а не просто высасывает сок, чтобы потом выплюнуть эту анемону мякоти, — значит, она само совершенство, и о ней будут говорить с восхищением: помнишь Сьюзен? Сьюзен нам нравилась — несколько месяцев, даже если теперь мы больше не встречаемся, ибо в остальном она была очень уж худощавой и нервозной.

И ведь мы совершенно ни к кому не придираемся. Наоборот, с нами весело! С нами легко, с нами можно расслабиться. Ха ха! Да! С нами весело. Никому не нужно нервничать, все правила — только для нас, их никто никогда не озвучивал и не обсуждал. Скажем правду: мы исключительно открыты, радушны и умеем создавать комфорт, даже если большую часть времени, что мы проводим в ее присутствии, развлекаем не столько ее, сколько друг друга, и часто за ее счет. Но мы делаем это весело! Мы терпеть не можем церемоний, это следует специально подчеркнуть: мы демонстративно избегаем церемоний, мы готовы принять любого, и что особенно ценно, Тофу сразу начинают нравиться практически все. Разумеется, если вы увлекаетесь игуанами или умеете говорить отрыжкой, это большой плюс, но даже если вы не обладаете подобными достоинствами, Тоф все равно чувствует, что участнице свидания не так-то просто, и старается снять напряжение, показывает ей «магические» карты, если она говорит, что ей это интересно; приносит напитки, садится рядом с ней, чуть ли не ей на голову, и вообще невероятно счастлив, что у него появилась новая компания, есть с кем поиграть в «Счастливый случай» (если он сходит и принесет игру до того, как надо будет идти спать, или если его брат находится в ванной и в силу этой причины лишен возможности заявить протест), если игра продвигается быстро и за каждый правильный ответ вручается кусок пирога.

Сейчас я встречаюсь с женщиной, которой двадцать девять лет. Двадцатидевятилетняя, очень женственная женщина, она работает выпускающим редактором в еженедельнике, где я занимаюсь дизайном и рисую иллюстрации по договорам. Хотя еще в самом начале, когда она один раз надела берет из лилового велюра, стало ясно, что мы не созданы друг для друга, я все-таки не прерываю наших отношений и упиваясь тем, что смог заполучить настоящую, женственную женщину, которая старше меня на семь лет. Она остроумна, улыбчива, у нее длинные светлые волосы, и она тоже со Среднего Запада — кажется, из Миннесоты, — и знает толк в качественной выпивке. А еще ей двадцать девять. Я ведь еще не упомянул, что ей двадцать девять? Я считаю, что это очень правильно: я тащу на себе Тофа и весь мир в придачу, прошел через огонь и воду и чувствую себя очень взрослым, и вот — у меня роман с женщиной, которая старше меня на семь лет. Очень правильно.

Не совсем ясно, зачем это нужно ей, но у меня есть теория: как и многие в возрасте около тридцати, она чувствует себя пожившей и постаревшей. Им кажется, что они что-то упустили, и для них единственный способ вернуть хотя бы частичку растраченной юности — это прильнуть к кому-то вроде меня, из которого так и брызжут мужские гормоны…

Но! — хм-хм — увидеть ее без одежды я боялся. Пока мы не дошли до этой стадии, я часто думал, не окажется ли ее тело обвисшим и сморщенным, как чернослив. До сих пор я ни разу не видел нагой плоти старше двадцати трех лет, и когда мы однажды встретились вечером без Тофа, выпили какой-то хитрый водочный коктейль, о существовании которого я раньше и не слыхал, подержали друг друга за руки, сидя за столиком в углу, и поделали вид, что слушаем пение бывшего солиста какой-то классической лос-анджелесской панк-группы — этот человек невнятно вякал что-то внизу; и вообще то была фоновая музыка за $ 14, — а потом оказались у нее в квартире, я был готов впасть в ужас, ибо не знал, что мне делать, когда мне придется прикоснуться к ее телу — прыщавому или варикозному, — и когда мы упали в кровать, я был рад, что на улице темно, а в ее спальне — еще темнее… Но ее тело вовсе не оказалось ни желтым, ни обвисшим; наоборот, оно было тугим и сочным, и меня охватили трепет и облегчение, а утром, при ярком свете она была бледной и гладкой, а ее волосы выглядели светлее и длиннее, чем я помнил, они струились по белым простыням, и это были поистине блаженные минуты… Но мне пора было уходить. Впервые с нашего переезда в Калифорнию я ночевал не дома, и, хотя Тоф был у Бет, я хотел появиться дома на тот случай, если он вернется рано, потому что если меня там не окажется, то он догадается, что я ночевал в другом месте, запротестует и пойдет продавать крэк или петь в слащавой флоридской поп-группе. Я оделся и умчался, по дороге наткнувшись на ее соседку по квартире; счастливый, полетел домой — через мост, под которым туда-сюда пыхтели корабли, — и успел вовремя. Дома никого не было, я юркнул в постель и снова уснул, а Тоф, придя домой, убедился: брат на месте, был на месте все это время и, разумеется, никуда не исчезал.