Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
В дверь ванной стучат.
— Да-да?
— Ты как? — Это Грант.
— Нормально. Говорю по телефону.
— Ладно, сынок. До завтра.
— Спокойной ночи.
— Кто это?
— Грант. Ну и…
— Я опять пробежал через факторию, — говорит он.
— Какую именно?
— Ту, что на Сан-Пабло, около Эмиривилля. На этот раз я пробежал босиком.
Он уже делал это раньше, он рассказывал, как пробегал через факторию. Хочет, чтобы на меня это произвело впечатление. Если это правда — в чем я сомневаюсь, — то и впрямь производит впечатление. Но я не хочу, чтобы он об этом знал.
— И зачем? — спрашиваю я. Я знаю, зачем.
— Хреново себя чувствовал. Хотел посмотреть, что
— И?
— Да ничего. Все на меня посмотрели. Кто-то сказал: «Ёбть, чувак». И все.
— Хм. А сейчас что у тебя случилось?
Мне хочется знать, зачем он сделал это еще раз. Уж не затем ли, чтобы я снова провел с ним такую же беседу. Я не буду.
— Не знаю. Вышел на улицу и… не знаю, когда вернулся домой, мне показалось, что я весь черный, в смоле. Не знаю. Это бред, наверное, но мне вдруг показалось, что меня накрыла сетка… в смысле, мне иногда кажется, что я проваливаюсь в такие дыры… черт, я не знаю, я просто жутко устал от этого, но ты не поймешь…
— Чего я не пойму?
— Я просто не хо…
— Я просто не верю, что ты это говоришь. Ты меня знаешь. Это я-то не пойму? А ты знаешь, чем я сегодня весь день занимался? Где я был вечером? Ты знаешь, что стоит на полу у меня в машине?
Я рассказываю ему про похоронное бюро и про ящичек.
— Господи, — говорит он.
Ему это нравится. Он мгновенно оживляется, голос становится трезвым.
Должен сказать, что именно это ему и надо было. Вот он еще больше оживился и протрезвел. Он хочет, чтобы ему рассказывали истории, он хочет убедиться: как бы ему ни было плохо, страшно, стыдно из-за того, что творится у него в полове, мой случай намного хуже. Как всегда, я уступаю. Я рассказываю, как после похоронного бюро весь вечер ездил по замерзшим, разбитым улицам чикагского Саут-Сайда и как мне хотелось, чтобы что-нибудь произошло. Я наговаривал тексты на диктофон, смотрел на компании ребяток в огромных куртках, и мне снова и снова хотелось выскочить из машины и подойти к ним: «Ну чё, пацаны? Как жизнь?» — чтобы мне врезали по голове кулаком или чем-нибудь еще или погнались, — может, мне действительно хотелось именно этого, чтобы за мной погнались, — но было слишком холодно. Я рассказываю, что каждый раз, останавливаясь у светофора, я жду, что на соседнюю полосу выедет какая-нибудь машина, а что будет потом, я пойму заранее, даже не оборачиваясь. Звон разбитого стекла, я окунаюсь в поросшие травой детские воспоминания и вижу собственную кровь, растекающуюся по стеклу. Или останавливаюсь у светофора, и кто-то взламывает ломиком боковую дверцу… нет, не кто-то, это чернокожий в армейской куртке, человек, которого я воображал себе всегда, когда представлял себе, что меня убивают таким образом, он всегда в армейской куртке — и вот он заскакивает на пассажирское сиденье (мне придется убрать ящик, куда его поставить? — на заднее), а потом заставляет меня ехать на озеро, к воде. Велит мне выйти из машины и двигаться к краю парковки, глядя на воду. Приказывает мне встать на колени, а когда я встаю, то он, не говоря ни слова, дважды стреляет мне в затылок.
— Странно, — говорит Джон. — Я всегда представляю, что это происходит в моем доме. Я привязан к стулу, у меня заклеен рот, и когда я вижу направленный на меня пистолет, я не могу ни пошевелиться, ни заорать; единственное, что я могу — это попытаться взглядом остановить пулю. У меня есть дикое ощущение, что я, может быть, сумею остановить пулю взглядом.
— Знаешь, что забавно? — говорю я. — Больше всего меня волновало одно, когда я был там, в Саут-Сайде, когда ездил везде и говорил в диктофон. Мне надо, чтобы после того как меня застрелят на озере, убийца, которому на самом деле нужна была машина, по какой-то причине нашел кассету и прослушал ее, ту кассету, где я рассказываю,
— Господи.
— Вот что мне важно! Мне важно, что обо мне подумает человек, который меня убьет. А еще мне важно, чтобы копы, которые в конце концов найдут мою машину где-нибудь в Гэри или Манси, нашли бы диктофон, а нем кассету и послушали бы кассету в поисках каких-нибудь зацепок, и они тоже испугались бы и одновременно улыбнулись, а потом переписали бы и давали слушать друзьям…
— Ничего себе.
Меня уже больше не волнуют смутные угрозы Джона. Это срабатывало и раньше, срабатывало всегда: сейчас я ему интересней, чем он сам.
— А что будет завтра?
— Завтра я встречаюсь с Сарой Мулерн.
— Ничего себе. Потом обязательно расскажи, как все прошло.
— Расскажу.
Я думал, она встретит меня на ступеньках дома, на ней будет пальто — или она будет надевать пальто и настороженно скажет: «Привет, как дела». Но она вышла к дверям без пальто и впустила меня.
Сара Мулерн. Я за ней зашел. Мы собирались поужинать. И вот я у нее дома, и она вся сияет.
Мы садимся на диван. Я поправляю подушки.
— Выпить хочешь? — спрашивает она.
— Давай.
— Пива?
— Ага. Спасибо.
Она идет на кухню. У нее безупречно чистая квартира. В ней царит полумрак.
Она возвращается и ставит альбом парня, с которым училась в старших классах. Этот парень, сверстник моего брата, играл на пианино в гостинице «Оленья тропа» — единственной гостинице в городе, — и альбом у него называется «Оленья тропа». Мы рассуждаем о том, что ему, пожалуй, стоит ненадолго уехать из нашего города, хорошенько оглядеться. Мы разговариваем об ее учительской работе (она преподает в седьмом классе в западном пригороде Чикаго) и о карьере Винса Вона.
Потом мы идем ужинать, после ужина пьем, пробегаемся по моим гастрономическим пристрастиям — хе-хе — и остаемся допоздна. Вспоминаем команду по плаванию, в которой были мы оба, о том, как ужасно плавал я и великолепно она, о том, что ее имя, произнесенное через потасканный громкоговоритель, было для всех остальных символом изящества и силы, о том, что она не проиграла ни одного заплыва, о том, как это подкрепляло мои застарелые комплексы, и о том случае, когда ее маленький брат застал меня в раздевалке в тот момент, когда я вляпался в чье-то дерьмо.
— Никогда про это не слышала.
— А он решил, что это я сам.
— Обкакался?
— Ага. С того момента я был для него исключительно «парень, который обосрался в раздевалке». Невозможно было ему объяснить. Втолковать ему, что я зашел к себе в кабинку и при этом не заметил, что на полу везде валяется дерьмо…
— Да, боюсь, это было сложно.
— Вот-вот.
Быстро соображаю, надо ли ей рассказывать про фотографию, на которую я наткнулся на берегу. Решаю: все-таки не стоит. Это и так слишком дико.
Мы идем в бар и там сталкиваемся со знакомыми, и все они смущаются, увидев нас вдвоем. Никто никогда не видел нас вдвоем: между нами два года разницы, а я не приезжал в Чикаго много-много лет. Я встречаю Стива Фокса, которого знаю с детского сада, — взрослого человека, чье улыбающееся лицо в восемь лет есть у меня в альбомах на фотографиях с дней рождения скаутов-«волчат». Мы с ним где-то минуту разговариваем. С чего начать? Обняться или не надо? Он что ли располнел?.. но Саре становится неуютно. В Линколн-Парке у нас слишком много знакомых, это уже перебор. Мы уходим, отыскиваем маленький уродливый бар и пьем, пока нам обоим не начинает казаться, что мы готовы сделать то, чего оба ждем, — и возвращаемся в ее квартиру.