Душистый аир

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Она озирается по сторонам. Неужели наша комната так велика, что не сразу заметишь что-нибудь?

— Дед-Мороз, мама…

— Конечно, конечно, он не мог тебя обойти, — говорит мама, а сама оглядывается. — Что-то бабушки не видать. Не захворала ли? Она же собиралась к нам…

Я вижу, как напряженный мамин взгляд останавливается на окошке, где в маленьком оттаявшем уголке стекла мерцает холодное солнце.

— Иди-ка сюда, — шепчет мама. — Конечно, я же говорила: он приходил. И оставил тебе подарок. Он ко всем приходит.

Она садится на лавку под окном, я забираюсь туда с ногами и стараюсь разглядеть, где же подарок.

—

Видишь? — осторожно, кончиками пальцев мама дотрагивается до заиндевевшего стекла. — Вот это — роза… Большие, пышные цветы, лепестки белые, а середка розовая. А вот настурция, видишь? Ромашки… Ишь как смеются. И еще… смотри, вот избушка. Крохотная, еле видать. И дым из трубы валит, и окошки замерзли. Видишь?

Мамино лицо слегка разрумянилось, часто мигают ее серые глаза с темными ресницами. Я порываюсь что-то произнести, но бросаю взгляд на окно и замолкаю. Я слушаю мамин голос, гляжу на изукрашенное инеем стекло и обнаруживаю там множество диковинных вещей, которые мама показывает мне.

Вон бор еловый, колодец возле избушки и журавель при нем. А вот собака. Замерзла, бедняжка. Видишь?

— Вижу, мама, вижу.

— Это все Дед-Мороз рисовал. Пришел и нарисовал. Для тебя.

Я долго торчу на лавке. Разглядываю искристое стекло, оторваться не могу. Так бы сидеть все время и смотреть на подарок Деда-Мороза. Смотреть и верить: он приходил.

ДУШИСТЫЙ АИР

В те времена частый березнячок по ту сторону поля казался мне таинственной грозной пущей, речка Швяндре, которая протекала мимо, — могучей полноводной рекой, а холм за деревней — высоченной горой. Целыми днями я носился по двору, играл в огороде. За небольшим садиком начиналось болото — большое, глубокое и с одного конца топкое. Там рос аир, трещали лягушки, расцветала зеленой ряской темная вода.

Однажды мама поставила опару, затопила печь и говорит:

— Сбегай-ка принеси аиру.

Я любил, когда она пекла хлеб на аире. Нижняя корочка получалась коричневая, хрусткая и до того чудесно пахла! А еще если теплая горбушка с маслом… Ешь — не наешься.

Я помчался к болоту, забрел в топкую грязь и принялся рвать длинные листья аира. Был теплый солнечный день, сновали, копошились в цветах пчелы. У самой дорожки меж старых яблонь лежали льняные холстины, которые выткала мама. Целую зиму жужжала ее прялка, всю весну постукивал станок. А теперь по утрам мама раскладывает свои холстины здесь, чтобы они выбелились на солнце. По краям у них пришиты петли, куда мама втыкает колышки, чтобы ветром не унесло. Вечером, когда выпадает роса, мама сворачивает холстины, взваливает их на плечо и уносит в сарай.

Я не глазею по сторонам, торопливо рву аир, набираю полную охапку. Крепкий, едкий его запах напоминает мне о хлебе, рот наполняется слюной.

Вдруг я замечаю, что аира у

меня на добрых четыре каравая, и вылезаю на берег. Сбегать, что ли, к мосткам, опустить ноги в воду и поплескаться чуть-чуть? Но меня подгоняет мысль о свежем хлебе с прилипшими к нему листьями аира, и я выбегаю на тропинку. Внезапно я замираю на месте. Сколько раз бегал мимо — не останавливался, а сейчас встал и смотрю на белые мамины льняные холстины. Они белеют на солнце, сверкая, точно свежевыпавший снег, точно чистейший сахар. Аккуратно разостланные друг за дружкой, они тянутся до самого забора нашего огорода, словно мост, перекинутый к заколдованному сказочному замку, или белая дорога, по которой добрая волшебница вела сиротку в королевство чудес… И я выбегаю на эту дорожку. Мчусь стремглав, прижимаю к себе охапку аира — хлебный запах. Бежится легко, весело и радостно. Как мягко босым ногам… Дорожка такая короткая, а мне бы хотелось, чтобы ей не было конца и чтобы все время бежать по ней.

Я останавливаюсь, оглядываюсь назад, и аир выпадает у меня из рук: на белоснежных маминых холстинах — мои черные грязные следы.

Исчезает теплый запах хлеба и аира, будто налетевший ветерок разогнал его и унес неизвестно куда.

НИЩИЙ

Зимние дни коротки, но для меня они часто оказывались долгими. Отец затемно уезжал в лес, и я целыми днями околачивался в избе.

Мне нравилось забираться на лавку и отогревать своим дыханием замерзшее окно. Сквозь маленький оттаявший глазок я смотрел на дорогу и поджидал отца с гостинцем — кусочком смерзшегося хлеба, который почему-то казался мне необычайно вкусным. Ерзая по лавке у окна, я время от времени выкликал:

— Мама, бедный!

В деревню наведывались постоянные побирушки; мы их знали всех наперечет.

На голову наверчены рваные платки, ноги обмотаны тряпьем; они вваливались в избу и прямо с порога осипшим от холода голосом заводили:

— Пресвятой деве Марии-богородице слава…

Я жмусь к теплой печке, а мама, чуть помедлив, останавливает прялку и направляется к шкафчику. Пороется в нем, достанет яичко или же выдернет луковицу из связки, которая висит за печкой.

Приняв милостыню, нищий скороговоркой бубнит молитву, затем устраивается на лавке поудобнее, требует себе горячей похлебки. Потом он начинает рассказывать. Будто бы старик Палтарокас женился на молоденькой, а та его однажды подкараулила в хлеву да и тяпнула обухом по затылку, а потом сама распустила слух, что, дескать, это лошадь лягнула.

А в Даржининкай сгорела изба с малыми ребятами — старшие все на работах были…

В скучные зимние дни я ждал нищих, хотя мама, заслышав знакомую поступь частых пришельцев, сердито ворчала:

— Из-за них и сами по миру пойдем.

Однажды, уже в сумерки, я провозгласил:

— Нищий!

— Тьфу ты! Да ведь только вчера Мотеюс был. Или это Уршуле?

— Нет, это не из наших, — возразил я.

В избу он вошел не так, как остальные. Постучался, подождал немного и снова постучался.