Душистый клевер Черной Шалги

Кренев Павел Григорьевич

— Не знаю, — пожал растерянно плечами Валька.

— Вот ты не знаешь, а я-то, волк стреляный, и догадываюсь, что решение будет одно: план скорректируют в сторону увеличения, заставят увеличить стадо, да еще и движение начнут за восстановление суземков. А нам только этого и не хватало! Людей не поднять, разленились…

И председатель загнул третий палец. Потом устало махнул рукой: иди, мол, все тут ясно… И Валька ушел. Ушел с тяжелой душой, потому что ему так и не стало до конца ясно, как это клевер может оказаться лишним в хозяйстве? Ведь дополнительный

клевер — это увеличенное стадо, а чем больше стадо, тем больше доход… И что это за хозяйство, которое такая арифметика не устраивает?

* * *

После разговора с председателем колхоза Валька долго сидел на берегу за баней, на бревне, и глядел на море. Тут ему никто не мешал. Вокруг него, как тяжелые и холодные мухи, летали всякие безрадостные мысли, занудно гудели, садились на сердце, бегали по нему своими мохнато-липкими и острыми ножками, оставляя крохотные, кровоточащие ранки. И сердце ныло. Валька не выдержал, маленько поплакал. Хотя был он парень крепкий, как и полагается единственному в доме мужчине, и распускать слезы ему не пристало.

Но был он, как и все подростки, совсем еще маленьким мужчиной, можно сказать, начинающим. И как все подростки, очень уважал мнение взрослых, старался всегда сделать дело так, чтобы взрослые сказали ему: «Молодец, Валька!».

Он и на этот раз старался. Они все старались, весь седьмой гвардейский класс. Старались не за деньги, не за что-то там еще, а просто очень хотели, чтобы взрослые им сказали: «Молодцы, ребята! Вы нам здорово помогли!». Этого было бы достаточно, чтобы сворачивать новые горы.

Но взрослые все оценили иначе. Они сказали: «Вы подложили под нас мину…». Это было несправедливо и обидно.

Не-ет! Надо уезжать отсюда, уезжать к чертовой матери! Все тут у них шиворот-навыворот, набекрень все. То, что со всех сторон должно быть выгодным, оказывается, «портит картину родному колхозу» и, значит, тянет его назад. Он, Валька, и тянет, топит, можно сказать, колхоз «Заря» в пучине разорения, после того как заготовил сверх плана клевер. Не глупость это разве? Надо уезжать… Вон и дядя Женя, брат отца, в город зовет учиться на сварщика, обещает устроить… Не так у них тут все, не так… Пускай как хотят, без него…

Он еще долго сидел на берегу и глядел на море.

Когда сели ужинать, мать оказалась уже в курсе его проблем. Наверно, с ней поговорил сам Волохов, а может, кто-то еще. Мать есть мать, ей всегда все известно.

— Ну что, получил свое, самоуправник?

Вся происшедшая история вызвала у нее противоречивые чувства. В суть ее она не вдавалась, потому что если уж Волохов остался недоволен ее сыном, значит, виноват сын, а не Волохов. Председатель прав всегда — это известно любому колхознику. За все годы руководства «Зарей» он еще ни разу не сделал ничего такого, что повредило бы людям. А с

другой стороны, мать тихо радовалась, что уж теперь-то Валька точно не останется в деревне, после такого нагоняя… А то в трактористы надумал… Видали?

— Угу, получил, — ответил Валька, нахлебывая наважью уху.

Вид у него был самый что ни на есть обычный и даже как бы решительный, бодрый вид, совсем не такой, какой должен быть после крутого разговора с председателем. Это мать и насторожило.

— Ну и что, вкрутил он тебе, как полагается? — допытывалась она.

— Вкрутил, вкрутил…

— Во, допрыгались, комсомольцы-добровольцы! — обрадовалась мать. — Правильно он вас! А то развольничались, управы на вас нет! — И тут же решила воспользоваться моментом, знала: на этот раз наверняка. — Не-е, Валя, не надо тебе здесь оставаться, зачем? Скандалить-то, да ну их! Учиться надо тебе, на летчика или еще кого. Вон у Евдошихи-то, а! Пройдесся по деревне в форме-то, все скажут: «Вот Валя какой стал…». И мне гордость, а как же… — И мать всплескивала руками, улыбалась.

Валька дохлебал уху, выпил через край остатки, уха была вкусной.

— Да нет, мама, не доставлю я им такой радости, не дождутся.

Мать перестала улыбаться… Ну вот, опять за свое… Невпопад спросила:

— Кто это они-то?

— Да хоть бы Волохов, к примеру.

Она замахала руками, сказала сурово и непререкаемо, потому что твердо верила в правоту своих слов:

— Ты, Валя, Вячеслава Егоровича не трогай, молодой ты еще, не дорос до этого. Требовательный он, да нельзя без этого, зато и справедливый, всяк это знает.

Валька наливал из самовара кипяток в большую цветастую кружку, когда-то отцовскую. Теперь он всегда пил из нее чай.

— Ничего себе справедливость: поменьше делать, побольше денежек получать!

Мать не поняла, о чем это сын судит, но возразила твердо:

— Если что Волохов и «химичит», так уж только не для себя старается, а для людей…

— А что, люди только в нашем колхозе живут? Всех остальных можно обманывать, да?

— Слова ты, Валя, используешь нехорошие, не нравится мне…

Валька мешал в кружке сахар и какое-то время молчал, был он угрюм, потом сказал с горечью:

— Закостенелый он, нельзя так больше…

Он шумно отхлебнул чай и высказал то, что до конца осознал сегодня на берегу.

— Не уеду я никуда, пускай так и знают, менять тут все надо, живут одним днем…

Мать молчала, она глядела на сына, слушала его и удивлялась: подросток ведь совсем еще, а уже судит вон как, погляди ты… Но спорить с Валькой не стала. Знала, что бесполезно, чего задумал, не свернешь.

Взрослый стал совсем.