Душка
Шрифт:
Толина мама Надежда Григорьевна недовольно, но с улыбкой на губах сдвигала тонкие брови и всё повторяла: «Хватит, Вань, тебе за эту политику. Что тебя не устраивает в нашей жизни, рабочий класс? Дом есть, работа есть, зарплата неплохая, на море отдыхаем, в больницах лечимся. Вон, Толик в школе советской учится, между прочим, у нас на работе как-то директор стройтреста сказал, что советская школа, высшая в том числе, выпускает лучших специалистов. Это даже у них там, в Америке
«Да я не за то, это и так понятно, – обижаясь, ворчал отец, – я за то, что врут наши. Вот, что обидно. Не врали бы, глядишь, и народ бы по-другому как-то всё понимал, что там, на Западе, конечно, наши враги, но не такие уж они и дураки со своим капитализмом. Не такой уж их капитализм и негодный строй. Я не за то, что нам надо ломать то, что построили и что ещё настроим, в смысле социализм, а за то, что честными надо быть хотя бы перед собой. Тут ведь, глянь, что творится. На твоей же стройке ваш директор берёт вас в рабочее время дачу ему ремонтировать. Было? Было! И платит вам какие-то копейки, а иногда и на халяву, за паёк и трудодень пахали. Было? Было! А это элемент капитализма, эксплуатация человека человеком. Или скрипку мы Толику брали, помнишь? Госцена – восемнадцать рублей, а мы отдали двадцать восемь – червонец сверху продавщице из универмага. Ох, и морда у неё страшная, как ядерная война! Кому мы отдали этот червонец? Стране? Нет, отдали в карман скрытой капиталистке. И куда ни глянь – везде так – в ЖЭКе дай трояк, в кассе аэрофлота – дай рябчик, пива возьмёшь – хоть на копейку, но обязательно обсчитают. Ездят, вон, по улице эти коробейники, металлолом собирают за свистульки свои. А осенью картошку с машин продают. Кому идёт доход, государству? Нет, коробейникам. Костюмы наши мы где шьём? На дому у Вальки-модистки. А шапки нутряные кто в городе шьёт? Петька Суриков, двоечником был у нас в школе, зато в цеховики вырвался. И государство ему ни по чём. Так вот я и говорю, что капитализма и у нас хватает, только признаться в этом никто не спешит. Зато грязью брызгают на тех, кто не скрывает, что у них там, на Западе, барыги – это нормально и законно. Тогда и у нас надо это дело узаконить, раз не могут победить. Государство должно быть честным, государство должно мочь, иначе и не государство это вовсе, а какая-то базарная торговля».
Мама глубоко вздыхала, укоряла отца, что он крамольные вещи говорит при сыне, и всегда пыталась сменить тему разговора. Отец Толика трудился старшим мастером в местной типографии. Именно поэтому в доме всегда было полно газет. Отец их брал бесплатно, приносил домой, раздавал соседям, чтоб читали, повышали свой политический кругозор, а потом обсуждали
Толику тоже не нравились отцовские политические философствования, потому что в школе учителя говорили о Стране Советов совершенно другое. Толик любил отца, но авторитет учителей в этом вопросе был выше. Ментальный компас уже тогда указывал мальчишке собственные русла детских исканий. Толик любил свою страну, но, читая книги иностранных писателей, понимал, что у других народов есть не меньше поводов любить свои родины, их историю и культуру, гордиться ими, так же, как делают это наши люди.
Но больше всего хотелось Толику, чтобы жители капиталистических стран могли позавидовать ему в том, что он живёт в лучшей стране мира Советском Союзе и играет в знаменитом на всю планету ансамбле. Мама говорила, что для этого нужно много учиться. Толик же считал, что главное здесь везение, трудолюбие и любовь к Родине. И любить её надо не так, как папа, на работе – правофланговый член общества, а на кухне черноротый его критик. Сам ведь и извивается на все бока, как змей коварный, а во вранье всю страну обвиняет.
Толик часто вспоминал тот день, когда родители решили отдать его на учёбу в музыкальную школу. Как только выяснилось, что преподавателя гитары в школе нет, хотели поехать в другую, но завуч задержала Ивана Анатольевич и предложила выучить сына игре на скрипке. Сказала, что это тоже струнный инструмент, освоив который, в дальнейшем мальчику не составит труда самостоятельно обучиться игре на семиструнной гитаре.
«Почему на семиструнной? Я хочу на шестиструнке, как Джон Леннон», – протестовал Толя.
«Потому что в нашей стране, тем более в нашем городе, очень сложно найти самоучитель игры на шестиструнной гитаре, мальчик. И в музыкальном салоне у нас есть преподаватели только по семиструнке, а не Джон Ленин», – неумолимо отвечала завуч – полная рыжеволосая женщина с мужским прокуренным голосом.
Так Толю отдали в ничем не примечательную музшколу, где он достаточно быстро освоил и игру на скрипке, и гитару. Всё таки шестиструнную. Которую вскоре и очень кстати подарил ему сосед, дядя Лёня, несколько лет служивший прапорщиком в Германской демократической республике. Оттуда он и привёз слегка поцарапанную сослуживцами «Музиму резонату» с приятно пахнущим палисандровым грифом и нейлоновыми струнами. Таких струн Толя не видел ни у кого ни в городе, ни в области, хотя к тому времени уже успел покататься в составе ансамбля скрипачей по различным концертам, конкурсам и фестивалям.
Конец ознакомительного фрагмента.