Два брата - две судьбы
Шрифт:
— А, русски дурак, — начал я, подходя к кровати. — Я очень любит русски дурак.
В это время вошла Лиза и, услышав мои слова, отпарировала:
— Ох и даст вам русский дурак. Не успеете ноги унести, паразиты!
— Перестань сейчас же. Слышишь! — резко сказал отец, но она зло отмахнулась:
— Да что он понимает, балбес!
В это время в окне показалась круглая сытая физиономия того белобрысого немца, который не хотел оставаться в этом доме.
— Вот еще рыжая морда объявилась! Здрасте пожалуйста! — злилась Лиза.
А я, не обращая внимания на ее раздражение, поманил белобрысого, чтобы он вошел в дом.
— Ишь ты! Смотри, какой хозяин нашелся, как будто к себе в дом зовет! Вот нахал!
Лиза обозлилась и села в сторонке с книжкой, а белобрысый расположился около стола, достал бумажник, вынул из него фотографию хорошенькой нарядной немки,
Белобрысый тем временем достал другие фотографии, те, что он сам снимал на фронте. Это были страшные снимки. Голодные, с измученными лицами и страдальческими глазами женщины. Босые, в отрепьях. Смотреть эти снимки было особенно тяжело рядом с фотографией его чистенькой немочки. Лиза взяла в руки одну из этих фотографий и вдруг закричала:
— Насмешничаешь, негодяй! Будьте прокляты вы оба! — и, не выдержав, заплакала.
Белобрысый, не понимая, глупо улыбался. Хозяин (как потом я узнал, он был Лизе отчимом) закричал, что, если бы не ее мать, он бы выгнал ее из дома, и пусть жила бы где угодно, но только не с ним.
Я пошел провожать белобрысого. Когда вернулся, в доме было тихо. Хозяева на кухне улеглись спать, и только Лиза сидела с книгой за столом.
Не могу забыть той ночи… Только спустя много лет, уже после войны, со станции Долинской от Елизаветы Гавриловны Голуб ко мне в Москву пришло письмо. Вот оно:
«…Ушли вы тогда провожать немца. Родные легли спать, я с опаской жду вашего возвращения, читаю книгу… Вы вернулись и встали у меня за спиной. Боже! Что делать? Немец ведь, от него все можно ожидать. Ночь. Все спят. „Почему вы считаете, что в Германии текстильная промышленность хуже развита, чем в Советском Союзе?“ — вдруг произнесли вы по-русски, и я вспомнила какие-то слова насчет текстильной промышленности, когда ругалась с отчимом. Мысли несутся вихрем. Он все знает… Все понимает… Станет известно, что я сбежала из вагона, когда меня увозили в Германию, что ровно год живу в Долинской без учета на бирже труда. Станет известно, что вторично вырвалась из немецких когтей, обманув врачей на медкомиссии… Смотрю в книгу, а буквы сливаются, боюсь поднять голову. Но, собрав всю волю, ответила вопросом на вопрос:
„Кто вы? Откуда вы знаете русский язык? Где учили его?“
— „Угадайте“.
И в этом русском слове, произнесенном вами, мне почудилось что-то веселое, задорное, детское… Какая это удивительная была ночь! Мы разговорились. Долго беседовали. Вы вспоминали школьные годы, братьев, маму. Помнится, говорили, что в детстве жили в Пятигорске. Болел отец. Вам приходилось носить ему из аптеки кислородные подушки. Говорили о немецком языке. „Язык врага надо знать — это наше оружие!“ Когда я уходила спать, то оставила вам на столе безобидную записку, надеясь, что заметите ее утром. Но утром вас в доме уже не было, а я с чердака в щель все смотрела: „Может, уже уехали…“ Днем, видимо разыскивая меня, вы по лестнице забрались на чердак и уселись рядом.
„Прочли мою записку?“ — „Да“. — „Так кто же вы? Знаю, что москвич, а дальше?“ — „Я скоро должен ехать. Соберите всех к столу. Я должен вам кое-что сказать“.
Это звучало как приказ. И вы спустились вниз.
„Славка! — сказала я братишке, что прятался на чердаке. — Ты слышал, что он сказал? Что будем делать?“ — „Надо всех созвать“.
Мы вытащили из ямы Якова Фомича (он потом погиб под Яссами). Вся семья собралась за столом, и вы сидели рядом со всеми. Вы говорили, что немцы повсюду отступают, советовали, как нам быть, в нашей тесной хате вы провозгласили тосты за освобождение, за победу, за счастливое возвращение наших войск…
В это время с улицы донесся сигнал машины.
„Это за мной! — сказали вы. — Верьте в нашу победу!“ — были ваши последние слова.
Опомнившись, я посмотрела в окно. Вы на ходу цеплялись за грузовую машину. Рыжий немец, смеясь, втаскивал вас за руки в кузов. Машина повернула за угол и увезла вас навсегда…
Теперь я буду знать, что Михаил Михалков — это тот самый „немец“, которого мало знала, но которому поверила…
Посылаю вам свою фотокарточку, так как у меня другой нет, посылаю старую. На этом фото только семь лет отделяют меня от встречи с вами.
Оставайтесь живы, здоровы. Желаю вам больших успехов в труде и личной жизни.
Танковая дивизия СС «Великая Германия» направлялась в Румынию,
Я уходил все дальше и дальше от фронта. Неотступно терзало: «Правильно ли я делаю, что отступаю на запад?»
Вставал вопрос: «Мог ли я остаться у Лизы?» Мог! Она, безусловно, помогла бы мне скрыться от немцев, и я дождался бы на станции Долинской наших наступающих частей. А что потом? Как бы я мог оправдаться в том, что оказался в плену и так долго находился на оккупированной врагом территории? К тому же довольно значительное время — при фашистской танковой дивизии СС «Великая Германия»? Я знал, что не жил ради того, чтобы выжить. Всегда думал — что делаю. И всегда имел цель. Часто рисковал жизнью, прислужником у немцев не был. Но кто мне поверит? Мои родственники в 37-м году были репрессированы, а двоюродный брат, который работал референтом у Орджоникидзе, пережил четыре ссылки. Так что есть опасность попасть в этот переплет. Вот почему я решил готовить себя к новым испытаниям — таков уж склад моей натуры, таков характер. Я как бы был предназначен работать в тылу врага. Во всяком случае, так я считал…
И вот что еще побудило меня сделать этот ответственный шаг — уходить на запад. Однажды, еще до встречи с Лизой, я возвращался на подводе в роту капитана Бёрша и нашел в поле фашистскую листовку на русском языке. Когда прочел — ужаснулся. Меня как током прошибло! Это было обращение к власовцам. В этой листовке говорилось, что по приказу Сталина № 270 (1941 год) каждый советский военнослужащий, который попал в плен к немцам, рассматривается как изменник Родины и подлежит расстрелу, а те, кто прислуживает немцам: полицаи, старосты, переводчики, — получат двадцать пять лет каторги, и их будут приковывать в лагерях на Колыме цепями к тачкам… Я держал фашистскую листовку в руках, и спазма сдавливала горло… Что же мне делать? Значит, и я обречен, и возврат к своим — это смерть? Хотя я не особенно поверил этой листовке, но все же подумал очевидно, при сложившейся обстановке мне целесообразно постараться поактивнее действовать в тылу врага на пользу нашей армии и добывать побольше ценной информации
Из Румынии танковая дивизия СС «Великая Германия» уйдет в Прибалтику — это я знал точно. А там — леса, партизаны. Я готовился к встрече с ними.
Вот почему я уходил на запад.
Глава 3
В ПОТЕМКАХ
На том берегу
Журавли летели низко над оголенными прибрежными рощицами Видимо, собирались ночевать в плавнях Дуная. С болью в сердце смотрел я из-под брезента машины вслед косяку, слушал курлыканье журавлей, улетающих на юг в лучах сизо-малинового заката
Лязгающая, грохочущая немецкая колонна темной лентой переправлялась через Дунай в районе Рении. Наспех наведенный хлипкий деревянный мост прогибался под тяжестью военной техники
Колонна переходила бывшую нашу границу почти в том месте, где начиналась для меня война На противоположном берегу стояли румынские солдаты с винтовками — они охраняли мост. Последняя сводка Совинформбюро, которую мне удалось услышать в радиоузле 2-й штабной роты, была за 20 октября 1943 года, в ней сообщалось: «Севернее Киева наши войска, отбивая контратаки противника, продолжали вести бои по расширению плацдарма на правом берегу Днепра».
Мне почему-то вспомнился Василии Возможно, он с разведчиками готовится сейчас к вылету сюда для спецработы, тревожится, как пройдет приземление, как пойдут боевые дела А я здесь, в тылу врага Мне нужно только одно — связь с Москвой, и я эту связь должен найти.
День и ночь движется по румынской земле обоз 2-й штабной роты. Часто дождит, и тогда на проселках непролазная грязь. Буксуют машины, колеса приходится обматывать цепями. За плетнями — бесконечные виноградники, пирамидами стоят побуревшие кусты. С шорохом падают листья с ветвей деревьев. Прохладно. Неприветливо висит над обозом небо в серых тучах.
С грузовика я пересел на подводу Пикколо. Парнишка сидит на облучке и подхлестывает свою кобылу. Рядом с ней скачет вприпрыжку шаловливый забавный жеребенок. Откуда он взялся? Этого никто не знает, но жеребенок почему-то решил, что эта кобыла — его родная мать. Он каурой масти и довольно злобного нрава. Частенько поддает кобыле под бока крутым лбом с белой отметиной, а иногда и покусывает приемную мамашу, которой, кстати сказать, нравится все это, и она добродушно пофыркивает. Я прозвал жеребенка Дикарем, он быстро привык к своему имени и, когда слышит его, ставит уши торчком и скалится.