Два брата - две судьбы
Шрифт:
— Дикарь! Дикарь! А ну-ка, иди сюда! Сахар есть! — маню я жеребенка, протягивая на ладони кусочек рафинада.
Он подбегает ко мне и смешно шарит губами по ладони. На перекрестке обоз останавливается: дорогу пересекает румынский артиллерийский дивизион на конной тяге. Каждую пушку тащат по четыре лошади со скрученными в узлы хвостами. Пушки увязают в жидком месиве болотной дороги, лошади выбиваются из сил, рвут постромки, солдаты по колено в грязи натужно толкают колеса пушек, офицеры злобно покрикивают на них.
…Мне было десять лет, когда я увлекся собиранием марок. Больше всего мне нравились марки с изображением зверей, цветов, кораблей и сказочных замков. Обмен с другими мальчишками пополнил мою коллекцию марками разных стран. По вечерам
О, беспечное детство с наивными представлениями о жизни! Я попал в Румынию — разоренную румынскими королями, порабощенную, измученную фашистами. Я увидел людей, которые никогда не хотели войны и не стремились к захвату чужих земель, людей, насильно втянутых в войну и тяжело переживающих последствия этого бремени…
Село, в котором остановилась 2-я штабная рота капитана Бёрша, было типично румынское — с беленькими мазанками в вишневых садах, с аистами на крышах и виноградниками на многие километры вокруг.
Сразу бросилось в глаза отсутствие мужчин — нет ни молодых, ни старых. Одни женщины с ребятишками да девушки. Жизнь крайне бедная: коза, несколько кур. Хлеба у жителей не было, его заменяла кукуруза. Варили мамалыгу, пекли кукурузные лепешки, кормили кукурузой домашнюю птицу. Не было тех красивых женщин в национальных нарядах, которые лихо отплясывали национальные танцы в румынских кинолентах довоенных лет. Скорбные лица, натруженные руки, старательно заштопанная одежда из домотканого холста.
Земля принадлежит помещикам. Крестьяне гнут спины на хозяев, имея с урожая крохотную долю. У помещиков прекрасные каменные дома за высокой оградой. В их распоряжении парки, роскошные цветники и огороды, конюшни, птицефермы, скотные дворы, своры охотничьих собак — и все приносит немалый доход за счет крестьянского труда.
В селе, где расквартировалась рота Бёрша, был помещичий винный погреб. Внешне он не производил особого впечатления — над землей возвышалась обычная в два ската крыша, крытая соломой. Маленькая дверца вела на лестницу, спускающуюся в небольшое помещение, где, притиснутые друг к другу, находились шесть деревянных бочек, каждая по пятьсот литров вина. У бочки внизу вмонтирован медный кран. Возле погреба стоит в карауле румынский солдат с винтовкой, в желтой форме и занятной шапке наподобие наполеоновской треуголки.
В селе уже стояла какая-то немецкая часть, и солдаты этой части, подпоив часового, забрались в погреб. Началась настоящая вакханалия. Они так перепились, что у одной бочки неосторожно вывернули кран. Вино хлынуло в погреб, затопило остальные бочки, так что вновь подоспевшие солдаты, в их числе и бёршевские, подобраться к кранам уже не могли. Тогда, бродя по колено в вине, смешанном с землей (пол в погребе был земляной), солдаты принялись стрелять в бочки из автоматов. Из отверстий хлестали фонтаны густого вина, солдаты подставляли ведра, канистры, каски. Все это кончилось тем, что какой-то унтер-офицер, напившись до отвала, упал и утонул в вине. Под утро утопленника вытащили на улицу, и группа солдат, окружив труп, стояла в полной растерянности, не зная, как о случившемся доложить начальству…
Немцы в Румынии чувствовали себя королями, немецким офицерам и солдатам было доступно все. Румынские богачи, помещики пресмыкались перед гитлеровцами, а беднота боялась и ненавидела их, испытывала унижение,
«Короли» и карлики
Шумел раскинувшийся на окраине города Яссы базар. Сутолока, разноголосица, мелькают пестрые одежды местных жителей.
После осенних дождей установилась сухая, теплая погода. Под нещедрыми, но еще теплыми и столь желанными лучами солнца на возах громоздились огромные тыквы, дыни, горы румынских яблок и черных слив, множество овощей — помидоров, лука, стручкового перца. Больше всего было, конечно, винограда в высоких круглых корзинах. Это самый дешевый товар. На арбах, запряженных волами, стояли бочки с вином — им торговали в розлив. Тут же неподалеку продавались лошади, волы, птица, козы, бараны. Еще дальше цыгане-лудильщики гремели посудой. В небольших сарайчиках черноволосые, грязные, полуголые люди с серьгами в ушах раздували мехами горцы и лудили сверкающую на солнце медную утварь. Чуть дальше разместилась барахолка, там с рук можно было купить все, что угодно: и ношеное белье, и новое, и краденое, и перекупленное, и лампы, и различные инструменты. В этой толкучке сновала и бойкая солдатня. Немцы продавали сигареты, зажигалки, губные гармошки и даже французский коньяк «Мартель».
Патрули следили, чтобы крестьяне, в отличие от горожан, одевались на базар в национальное платье: они оживляли толкучку своей колоритной одеждой — вышитыми рубахами, цветными поясами. Пестрые юбки крестьянок, расшитые рукава и наплечники, яркие косынки и сверкающие бусы молодых женщин придавали этому базарному сборищу особую праздничность.
Я привел гнедую кобылу. Фельдфебелю срочно понадобились румынские деньги, и он послал меня на базар.
— Эй, цик коста калу? (Сколько стоит лошадь?) — Приземистый румын-крестьянин хлопал кобылу по крупу. Она, бедняга, ни на что не реагировала: ей уже сколько раз осматривали зубы, ощупывали ноги, хлопали по бокам…
— Ноу мии ди лей! — ответил я по-румынски, что означало: девять тысяч леев.
Крестьянин принялся торговаться и предложил пять тысяч. Возможно, он был ограничен в деньгах и в придачу предложил мне еще старый серебряный портсигар. Но тут вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул бойкий цыган в черных шароварах и хромовых сапогах. Он просто взял у меня из рук повод и сказал:
— Шесть тысяч, и по рукам!
Пока я считал бумажные купюры, цыгана с гнедой и след простыл. Озадаченный крестьянин покачал головой и скорбно поцокал языком. Спрятав портсигар, он ушел. К счастью, цыган меня не обманул, и я, получив шесть тысяч леев, стал протискиваться к выходу. Базар подходил к концу. Какие-то подвыпившие парни уже запевали и приплясывали. Возле пустой арбы несколько девушек в пестрых юбках водили хоровод, мальчишка играл на дудочке, а маленькая румынская девчушка под смех старух пела по-румынски тоненьким звонким голоском:
— Ты куда, кума, идешь?
— Это я лишь знаю!
— Ты чего, кума, несешь?
— Пирожок Михаю.
Я поглядел на танцующих, потом выпил стакан молодого вина и понес выручку фельдфебелю.
Капитан Бёрш с денщиком и фельдфебелем заняли церковный домик за оградой собора. Они жили отдельно от всей роты, разместившейся в центре города в отведенной для нее казарме. Священник уступил капитану свою квартирку, а сам перебрался в ризницу.
От базара до дома Бёрша было довольно далеко, и я в хорошем настроении шагал по городу, не забывая приветствовать немецкое начальство. Больше всего удивляло то, что в городе рядом с нарядными улицами, где жили богачи, были нищенские кварталы бедноты. Люди ютились в хибарках, сколоченных кое-как из фанерных листов. В окна вместо стекол были вставлены кусочки разноцветной слюды. Входы были завешены пестрыми тряпками, всюду валялся мусор. Над ящиками с помоями возле жилищ гудели рои мух. И тут же копошилось множество босых и полуголых чумазых ребятишек. Вдоль всей улицы сидели старики и старухи — они продавали с лотков какие-то подозрительные ириски и маковки.