Два дня в апреле
Шрифт:
«Немедленно займитесь поиском её паспорта, — советует Луиза. — А заодно взгляните, что пропало из её вещей». Паспорт обнаруживается очень быстро. Он лежит в прикроватной тумбочке, в одном из ящиков. Вот с одеждой труднее. Дафния и понятия не имеет о том, сколько и каких вещей находится на сегодняшний день в гардеробе Уны. Она просто этого не знает!
Правда, топик, который она подарила падчерице утром по случаю её дня рождения, точно отсутствует. «Но это мало что меняет. К тому же блузка
К тому же покинуть страну Уна могла и без паспорта. Почему бы и нет? Села на паром и поплыла себе в Англию как ни в чём не бывало. И где же те полицейские, которых Луиза пообещала направить к ним домой? Куда они запропастились?»
— Перестань кусать ногти! — слышит она ровный голос Мо у себя за спиной.
Поворачивается на голос и резко бросает ей прямо в лицо:
— Ах, оставьте меня в покое! Прошу вас! Разве вы не видите, что я вся на нервах?
«Стоп! Прекрати! Перестань взваливать свою вину на эту старую женщину! Она ни в чём не виновата!»
На столе лежит фотография Уны, приготовленная для полицейских. «Постарайтесь найти свежие фотографии, — сказала ей Луиза. — И такие, на которых было бы отчётливо видно лицо девочки. Мы немедленно отсканируем фотографию и разошлём по всем отделениям города».
Фотографировал Финн в марте прошлого года, одна из его последних съёмок. Дафния помнит всё как сейчас. Финн с Уной только что возвратились после своей субботней велопрогулки, которую они, как правило, совершали во второй половине дня. Дафния слышит, как они чему-то весело смеются в гараже по возвращении. Но она слишком занята на кухне, укладывает слоями овощи на противень, собирается запечь их в духовке вместе с телячьей ногой. Ей недосуг узнавать, что у них там за причина для такого бурного веселья.
Но вот широко распахивается кухонная дверь, и на пороге появляются оба. За ними шлейфом тянется свежий холодный воздух с улицы. Уна всё еще продолжает хихикать. Личико раскраснелось, на щеках полыхают розы. Как-никак, два часа крутить педали по лёгкому морозцу — это чего-то да стоит. Дафния начисто забыла, что там у них был за повод для шуток и смеха. Вполне возможно, они и не стали рассказывать ей о причинах своего хорошего настроения. Но зато она хорошо помнит, что Финн тоже пребывает в самом отличном расположении духа. Вот он достаёт из кармана свой мобильник и нажимает кнопку, запечатлевая дочь в тот момент, как она снимает с себя верхнюю одежду.
Уна стоит возле стола. Она всё еще в велосипедном шлеме, но шарф уже размотан и лежит на стуле, а она пытается расстегнуть молнию на куртке. Волосы собраны на затылке в тяжёлый пук, но несколько вьющихся прядей выбились наружу и упали на лоб. Она смотрит прямо на Финна, и озорная улыбка блуждает по её лицу.
А меньше чем через три недели Финна не станет, и больше уже никаких озорных улыбок. Уна вообще перестала улыбаться. А теперь вот и вовсе исчезла. Пропала!
Мо поднимается со стула.
— Пойду поставлю чайник на огонь, — говорит она твёрдым голосом. Как будто чай им сейчас поможет!
— Я не хочу чая, — вяло реагирует
— Зато я хочу! — Мо ставит чайник на плиту. — Печенье у тебя есть какое-нибудь? Что-то этот торт твой не очень мне пошёл…
«Печенье? Какое печенье? Кто в такую минуту может вообще думать о чае, да еще с печеньем?»
— Неужели вам всё равно? — снова срывается Дафния, не в силах совладать с собственными эмоциями. — Какая же вы всё же твердокаменная! Ничем вас не проймёшь!
В первое мгновение кажется, что Мо бесстрастно пропускает её жёсткую реплику мимо ушей, не собираясь никак реагировать на эти слова. Она молча вынимает из сушилки две чашки и ставит их на стол, потом берёт заварочный чайник, он еще тёплый, выливает вон старую заварку, споласкивает его и кладёт на дно несколько свежих пакетиков чая. Но вот она поворачивается лицом к Дафнии и смотрит на неё в упор.
— Позволь мне сказать тебе кое-что!
И вот так, стоя возле кухонного стола, руки по швам, Мо начинает рассказывать невестке свою невесёлую историю — о детях, которые она потеряла.
Она никогда и ни с кем не делилась своими переживаниями о том, что было. Такой вопрос даже не стоял на повестке дня. Мо вполне искренне намеревалась уйти на тот свет и унести вместе с собой в могилу все свои секреты. Даже на встречах со своим психотерапевтом она ни разу не затронула тему выкидышей. И уж меньше всего на свете ей хотелось обсуждать сию тему с Дафнией.
Но когда она услышала «Какая же вы всё же твердокаменная! Ничем вас не проймёшь!», она вдруг почувствовала, что внутри у неё лопнула какая-то пружина. Словно вдруг чья-то невидимая рука убрала прочь запруду, и все те чувства, которые копились в ней столько лет, хлынули наружу. Может, отчасти и беседы с психотерапевтом тоже поспособствовали этому, кто знает? Но как бы то ни было, а слова полились из неё рекой, и она рассказала Дафнии всё.
Монотонным голосом она поведала, как вынашивала всех этих младенцев в своём чреве, каждого по очереди, всех пятерых, как придумывала им имена, вязала пинетки и кроила для них распашонки, как перестирывала и переглаживала костюмчики и комбинезончики, оставшиеся от маленького Финна. И так пять раз подряд, каждый раз с надеждой, лелеемой в сердце, а в итоге — очередной выкидыш… Самой большой трагедией в жизни для неё стало именно то, что она оказалась не способной дать жизнь ещё хотя бы одному ребёночку.
Мо говорила и говорила, и чем больше слов изливалось из неё, тем сильнее она чувствовала, как вся содрогается от ужаса. Что она делает? И одновременно каждое произнесённое ею вслух слово приносило облегчение. Наконец-то, мало-помалу, разжалась петля, которая душила её мёртвой хваткой столько лет.
— Все эти мои неудачные беременности… выкидыши один за другим… да, они в корне изменили меня, это правда, — проговорила она каким-то безжизненным голосом, стараясь не глядеть на Дафнию. — Словно что-то в моей душе захлопнулось раз и навсегда. Я стала замкнутой, отстранённой от всех и вся… Не то чтобы я ничего не чувствую… Я всё чувствую! Но просто я не могу выказать свои чувства открыто… Боюсь, что ли… Сама не знаю почему…