Два дня
Шрифт:
А в следующем письме Хьюстон захлебывался возмущением: «Ты заметил, что все эти чертовы отзывы и рецензии начинаются с оповещения о том, что мне отвалили аж 200 кусков аванса за „Лето“? Так теперь судят о книге, да, Гарри?»
«Вот тебе и довольный жизнью человек, – хмыкнул Демарко, отпивая виски. – А на самом деле забот и обид выше крыши, аж задницу щемит».
Впрочем, переписку со студентами Хьюстон вел совсем в другом ключе. Большинство его посланий ученикам были преисполнены ободрения и практических советов: «Вам сейчас не стоит беспокоиться насчет публикации своих произведений. Вы хорошая писательница, Николь. А со временем еще больше отточите свое мастерство. Так что сконцентрируйтесь на этом. Ваши произведения станут издавать, когда вы сами будете к этому готовы».
«Это все придет в процессе,
В общей сложности Хьюстон переписывался с девятнадцатью студентами. Все свои электронные послания он подписывал инициалами: ТХ. И во всех его замечаниях бросалась в глаза искренность и непредвзятость в суждениях; Демарко ее подметил и оценил. «Хьюстон был не из тех преподавателей, что пускают своим студентам пыль в глаза и говорят то, что им хочется слышать, лишь бы они их любили».
Большинству учеников Хьюстон отписал один или два раза. Но вот студент по имени Нейтан Бриссен удостаивался от него не менее одного послания в неделю на протяжении последних полутора месяцев. Все они были ответами на вопросы Бриссена о композиции произведения, соотношении ее основных элементов, предыстории и основного действия, а также употреблении прямой и косвенной речи.
Демарко показалось интересным другое. Три послания Хьюстона хоть и начинались с ободрительных слов и практических советов, заканчивались небольшим отступлением от главной темы: «Я собираюсь посвятить эту неделю поиску. Не хотите ли составить мне компанию?» А наиболее интригующей была концовка самого последнего сообщения восьмидневной давности: «Мне нужно еще раз поговорить с Аннабел. Хотите пойти со мной?»
– Что еще за Аннабел? – пробормотал Демарко. – Хотел бы я знать, кто это такая.
Рядом с клавиатурой лежал блокнот, в котором он сделал пометку «Нейтан Бриссен», а чуть ниже написал «Аннабел?».
Два файла содержали переписку Хьюстона с деканом факультета гуманитарных наук и проректором. Поздравления от руководителей, приглашения на ланчи, покровительственно-панибратские рассыпание любезностями и сдержанно-вежливые благодарения от Хьюстона. Из всех входящих писем интерес Демарко привлекло только одно сообщение от декана: «Хочу, чтобы вы были в курсе: мне прислали по электронке копию обличительной речи профессора Конеску. Не сомневайтесь: мой ответ на нее будет традиционным. И все же мы должны тут действовать аккуратно. Судебное разбирательство, даже оправданное, – процесс неприятный».
«Гм-м», – озадачился Демарко, опрокидывая в рот уже пустой бокал. Он подумал о том, чтобы снова наполнить его. Но любопытство оказалось сильнее, и Демарко открыл файл под ярлыком «Конеску». Первое послание – на целых две страницы с одинарным интервалом между строк – представляло собой почти открытое обвинение в адрес Хьюстона. И начиналось оно со зловещего приветствия: «Зиг хайль, мой председатель!» Далее Конеску обращался к Хьюстону и некоторым другим коллегам не иначе как «вы и ваши лизоблюдствующие прихвостни». Он винил их за недавнее решение факультета отказать ему в предоставлении пожизненного контракта преподавателя. Конеску грозил коллегам судебным процессом за «этническую дискриминацию». И все свое письмо перемежал бранными словечками типа «подлецы», «гады», «изуверы», «садисты», «ничтожества». Причем большинство этих словечек были выделены крупным или жирным шрифтом. Хьюстона Конеску называл «яппи», «неонацистом», «подлипалой», «проститутом» и «жополизом». И желал ему «заболеть всеми мыслимыми болезнями, покрыться прыщами, язвами и струпьями и прозябать остаток жизни в нищете и одиночестве».
Демарко сделал пометку «Конеску» в блокноте.
Ответ всерьез разозленного Хьюстона был все же более сдержанным: «Я понимаю ваш гнев, но я не единственный из девяти наших коллег проголосовал против вашего пожизненного
Демарко взял блокнот и поставил напротив фамилии Конеску восклицательный знак.
Последний файл также содержал три послания – два от коллеги Хьюстона, поэта Роберта Дентона, и одно от Хьюстона Дентону. В первом Дентон написал, что он тоже прочитал копию гневного письма Конеску. И добавил: «Хотел бы я посмотреть, как этому мерзкому, скользкому ублюдку отрезали бы яйца и прибили их гвоздями к стене. Но этот трусливый индюк в костюме от Гуччи просто дрожью заходится от одной возможности судебного разбирательства».
Хьюстон в своем ответе призывал к сдержанности: «Голоса разделились 9 к 3 против него. Он что, собирается засудить всех нас? Все это блеф, вы отлично это понимаете. Он просто выпускает пар в своих письмах. А потом сидит на факультетских собраниях и не смеет даже пикнуть».
Следующее письмо Дентона было датировано пятницей, накануне убийства: «Почему вы не напишете что-нибудь для „Хроники высшего образования“? Расскажите о том, как все эти ученые, неспособные грамотно написать даже поздравительную открытку, публикуются за свой счет, а потом бахвалятся друг перед другом тем, что их „издали“. О том, какие скудные знания могут получить их бедные ученики, обучаясь по таким бестолковым учебникам. И о том, в какое жульничество выливается подобный самиздат в высшей школе. У вас есть имя, репутация. Вам такое по силам. Вы – почетный винодел. А я – всего лишь скромный сборщик винограда».
Отклика от Хьюстона на это письмо в папке не было. Ответил ли он Дентону при личной встрече или вообще никак не отреагировал? В своем блокноте сержант записал: «Роберт Дентон».
Было почти одиннадцать вечера, когда Демарко закончил читать электронную переписку. Его поясница ныла, глаза слезились от жуткой рези. Но зато у него уже имелся список из четырех человек, которых он мог считать «подозреваемыми». Главным подозреваемым оставался, конечно, Хьюстон. Но теперь стало ясно: его жизнь не была такой идиллической, как казалась со стороны. Впрочем, это открытие не доставило Демарко удовольствия.
Глава 16
«У меня есть бумажник, – сказал себе Хьюстон. – У меня есть банковские карточки и девяносто три доллара наличными. И еще обручальное кольцо.
А мои наручные часы… Где мои наручные часы?»
Их не было ни на запястье, ни в одном из его карманов. Хронограф «Конкорд Саратога» с серебристо-черным циферблатом в корпусе из матированной нержавеющей стали и черным силиконовым ремешком. Подарок к его дню рождения от Клэр и детишек. Все его прекрасные личные вещи были подарками от Клэр и детей. Но где эти часы теперь? Ведь они были у него на руке еще вчера… Или позавчера?