Два года на палубе

Дана Ричард Генри

Покинув Санта-Барбару, «Пилигрим» шел вдоль берега, который оставался ровным или умеренно пересеченным с преобладанием безлесных песков, пока наконец мы не стали на якорь за высоким песчаным мысом в трех милях от берега. Все это весьма напоминало якорную стоянку на Больших Ньюфаундлендских банках, когда судно идет в Сент-Джонс, так как низкий берег казался дальше, чем был на самом деле, и матросы говорили, что мы вполне могли бы оставаться в Санта-Барбаре, а за шкурами можно было послать и баркас. Земля здесь оказалась глинистой, и, насколько достигал глаз, нам не было видно ни дерева, ни даже куста, равно как и ни малейших признаков поселения. Трудно было представить, зачем нас занесло сюда. Мы сразу произвели все приготовления на случай зюйд-оста, и к этому имелось достаточно причин, потому что стоянка оказалась открытой для всех ветров, кроме северных, которые нагоняют волну, заливающую берег на целую лигу. Как только на борту все было приведено в должный порядок, спустили шлюпку, и мы взялись за весла, а новый помощник, бывавший уже в этих местах, сел за руль. Стояла малая вода. Уже на расстоянии одной восьмой мили от берега обнажились камни, покрытые водорослями, и мы, выйдя из шлюпки, осторожно ступая босыми ногами, добрались до обычного места высадки. Почва на берегу оказалась глинистой

и вязкой, и на ней, кроме стеблей дикой горчицы, не пробивалось ни единой травки. Перед нами футов на тридцать или сорок возвышался небольшой холм, который из-за малой высоты был совсем незаметен с брига. Мы увидели, что с его вершины к нам спускаются трое, одетые то ли как моряки, то ли как калифорнийцы. На одном были штаны некрашеной кожи и красная байковая рубашка. Когда они приблизились, оказалось что это англичане — матросы с небольшого мексиканского брига, выброшенного на берег зюйд-остом. Теперь они жили в маленьком домике за холмом. Перевалив вместе с ними через холм, мы увидели низкое строение, в котором была только одна жилая комната с очагом. Все остальное помещение было запущено и использовалось для хранения шкур и товаров. Дом этот поставили торговцы из Пуэбло (городка в тридцати милях от берега, которому здешний берег служил портом), а этих троих оставили сторожами на складе. Они рассказали, что живут здесь почти год и большую часть времени ничем не заняты, а питаются сухарями, говядиной и калифорнийскими бобами. Самым близким отсюда жильем оказалась скотоводческая ферма, или, как здесь говорят, ранчо; она была в трех милях; один из англичан по просьбе нашего помощника отправился туда, чтобы пригнать для агента лошадь, на которой тот мог бы поехать в Пуэбло. От одного из обитателей домика, очень смышленого парня, я мигом узнал многое о здешнем крае, торговле и делах в южных портах. Он сказал, что Сан-Диего лежит на восемьдесят миль южнее Сан-Педро, что «Калифорния» ушла в Бостон, а «Лагода» стоит под погрузкой и пойдет туда же. Вместе с ней грузится «Аякучо», который должен выйти из Кальяо так же, как и «Лориотта», которая пришла туда из Монтерея, где мы видели ее в последний раз. Сан-Диего, по его рассказу, — уютное местечко со слаборазвитой торговлей, но зато это лучшая гавань на всем побережье, защищенная со всех сторон и тихая, как утиный пруд. Там находятся склады всех судов: каждому принадлежит большой дощатый сарай, где хранятся шкуры, собираемые во время рейсов по побережью. Когда шкур накапливается достаточно для полного груза, несколько недель уходит на то, чтобы обкурить судно, взять на борт дрова и воду и вообще подготовиться к обратному плаванию. Сейчас на «Лагоде» как раз этим и занимались. «Когда же, наконец, придет наш черед, — думалось мне, — через год, два?»

Я был поражен, когда узнал, что это пустынное место поставляет больше шкур, чем любой другой порт побережья; дело в том, что на расстоянии тридцати миль от побережья лежит плодородная долина, изобилующая стадами. В центре долины расположен Пуэбло-де-лос-Анхелес [21] , самый крупный в Калифорнии город, и несколько богатых миссий. Сан-Педро служит для всех них единственным морским портом.

Договорившись относительно лошади для нашего агента, мы вернулись на шлюпку по скользким зеленым камням и погребли обратно к бригу, который стоял так далеко, что мы едва различали его в наступающей темноте. По возвращении мы тут же получили ужин и, раскурив свои сигары и трубки, стали, как водится, рассказывать в кубрике об увиденном и услышанном на берегу. Все пришли к общему мнению, что это самое худшее из всех мест, которые мы посетили, особенно по части погрузки шкур и также, по всей видимости, и в отношении зюйд-остов. Немного поспорив, придется ли нам втаскивать наши товары на холм или нет, мы посудачили, увидим ли «Лагоду» или нет, поговорили о Сан-Диего и еще о многом другом.

21

Ныне Лос-Анджелес.

Утром агент был доставлен на берег и поехал в Пуэбло и соседние миссии. Через несколько дней, как следствие его рвения, на равнине показались большие повозки и караван мулов со шкурами. Мы же загрузили баркас всяческими товарами и отправились на берег. Перекатив все это через камни, мы остановились, дожидаясь, пока повозки спустятся с холма и возьмут наш груз. Однако капитан решил по-другому и велел нам тащить все наверх, поскольку, как он выразился, «так принято в Калифорнии». И вот то, что не пришлось бы по вкусу даже волам, было предоставлено нашим рукам и спинам. Холм, хотя и невысокий, был достаточно крут, а глинистая и мокрая от недавних дождей земля была плохой опорой для наших ног. Несмотря на это, нам все-таки удалось вкатывать тяжелые бочки наверх, подпирая их своими плечами. Ноги при этом то и дело скользили, и каждый раз бочка грозила обрушиться на наши головы. Однако самые страшные мучения доставили нам огромные ящики с сахаром. Под них надо было подсовывать весла, потом поднимать на плечи и медленно карабкаться на холм со скоростью похоронной процессии. Часа через два изнурительной работы мы таки подняли все на вершину, где нас уже ждали доверху набитые шкурами повозки. Теперь нам предстояло сбросить с них шкуры и загрузить товаром.

После того как повозки были нагружены, индейцы поднялись с земли и, встав по двое у каждой пары волов, стали погонять их длинными палками, заостренными на конце. В Калифорнии так принято — двое индейцев на пару волов. Нам же предстояло спускать шкуры с холма, и мы, перегнав шлюпку к тому месту, где холм был круче, начали сбрасывать их вниз по склону. Многие шкуры застревали по пути, и нам приходилось лезть вниз и снова толкать их, так что мы покрылись с ног до головы пылью и разодрали одежду. Когда все шкуры были наконец сброшены, оставалось переправить их в шлюпку, что мы и делали обычным способом — громоздили на голову и носили, ступая по камням. Вода и камни могут за один день привести в негодность пару башмаков, поэтому из-за дороговизны обуви мы предпочитали работать босиком. На бриг мы возвратились только к вечеру, измученные как никогда со времени выхода из Бостона. Вот так мы трудились несколько дней, пока не выгрузили на берег сорок или пятьдесят тонн товара, взяв при этом в трюм около двух тысяч шкур. Торговля пошла на убыль, и вторую половину недели мы работали на судне — с грузом или с такелажем. В четверг от норда ударил жесточайший шквал, но, поскольку он был со стороны берега, мы отдали второй якорь и стали держаться. Ночью нас подняли

спускать бом-брам-реи. Было темно, как в мешке, и судно билось на якорях. Я полез на фок-, а Стимсон на грот-мачту, и мы быстро опустили реи «в лучшем бристольском виде». Теперь, когда мы привыкли работать наверху, на нашу долю, как самых младших, приходилось все, что было выше салингов.

Глава XV

Экзекуция

Уже несколько дней капитан был явно не в духе. Ему казалось, что все делается не так и слишком медленно. Он обругал кока и пригрозил выпороть его, если тот будет разбрасывать дрова по палубе, а со старшим помощником повздорил из-за того, как лучше основывать так называемые «испанские тали»; тот настаивал, что знает, как это делается, — ведь учил его человек, который был настоящим моряком! Это задело капитана за живое, и они стали чуть ли не на ножах. Но главное его неудовольствие обратилось против рослого тяжеловесного парня из средних штатов по имени Сэм. Этот последний говорил запинаясь и был довольно медлителен. Матрос он был посредственный, хотя и старался в меру своих сил. Капитан невзлюбил его, считал лентяем и придирался ко всему, что бы тот ни делал, а раз уж, как говорят моряки, «пса обозвали щенком, тому впору кидаться за борт». Когда Сэм, работая на грот-рее, уронил свайку, он по-настоящему «затемнил» его. В пятницу капитан не съезжал на берег, и все шло со скрипом и ко всеобщему неудовольствию. «Чем больше погоняешь человека, тем меньше он делает» — эта истина была для нас столь же очевидна, как и для всех прочих смертных. В тот день мы работали допоздна, а в субботу нас подняли ни свет ни заря. Около десяти часов капитан приказал нашему новому помощнику Расселу, которого мы все дружно невзлюбили, спустить для него капитанскую шлюпку, именуемую также гичкой. Швед Джон сидел в шлюпке, покачивавшейся у борта, а мистер Рассел и я стояли у грот-люка, дожидаясь капитана, который был в трюме, где работали матросы. Вдруг мы услышали громкий голос капитана, яростно оравшего на кого-то, а потом раздались звуки ударов. Я подбежал к борту и позвал Джона. Мы вместе наклонились над люком, и, хотя ничего не было видно, по голосу капитана мы заключили, что нападает именно он:

— Я покажу тебе твое место! Я тебе покажу его! Будешь еще распускать свой язык?

Вместо ответа послышался шум борьбы, кто-то сопротивлялся капитану.

— Можешь не дергаться, вот ты у меня где, — прокричал капитан. — Будешь еще распускать свой язык, я тебя спрашиваю?

— Я ничего не сказал вам, сэр, — ответил Сэм, потому что это был его голос, хотя и несколько приглушенный.

— Ты будешь еще дерзить мне? Отвечай!

— Но я не дерзил вам, сэр.

— Отвечай, или я распластаю тебя орлом и выдеру, черт побери!

— Я не черный раб, — возразил Сэм.

— Так я сделаю из тебя раба!

С этими словами капитан выскочил на палубу, сбросил с себя сюртук и, закатав рукава рубашки, крикнул старшему помощнику:

— Мистер Амерзин, взять этого человека и распластать орлом! Я вам всем покажу, кто здесь командует!

Матросы и помощники поднялись вслед за капитаном, но старший лишь после повторных приказов взял Сэма, впрочем совершенно не сопротивлявшегося, и отвел к трапу.

— За что вы хотите высечь этого человека, сэр? — спросил у капитана швед Джон.

Услышав такой вопрос, капитан хотел было броситься на Джона, но, зная его увертливость и решительный характер, велел стюарду принести наручники и, подозвав Рассела, подступил вместе с ним к Джону.

— Не трогайте меня! — крикнул Джон. — Я готов надеть наручники добровольно. Не надо силой.

Он протянул руки, и капитан защелкнул железки, после чего отослал матроса на шканцы. Сэм к этому времени был уже, как говорится, «прихвачен», то есть поставлен лицом к вантам и привязан к ним запястьями. Куртка с него была сорвана, спина обнажена. Капитан встал на срезе юта, то есть чуть выше матроса, в нескольких футах позади него, чтобы можно было пошире размахнуться. В руках он держал толстый конец. Вокруг него стояли помощники, матросы сгрудились на шкафуте. При виде всех этих приготовлений я ощутил приступ тошноты и едва не потерял сознание, несмотря на бушевавшие во мне гнев и возмущение. Человеческое существо, созданное по образу и подобию бога, привязывают и секут как животное! Того самого человека, с которым я жил вместе много месяцев, разделял хлеб, стоял вахту, которого узнал так хорошо! Но если даже у матросов и промелькнула мысль о сопротивлении, то что можно было сделать? Время было упущено: двое накрепко связаны, и, кроме меня и Стимсона, осталось лишь еще двое да мальчик-юнга десяти — двенадцати лет. К тому же матросы знали, что ни я, ни Стимсон не присоединимся к бунту. На другой стороне с капитаном было трое помощников, стюард, агент, клерк и оружие в каюте. Но если даже не говорить о перевесе сил, что могли предпринять матросы? Сопротивляться — это было бы открытым бунтом, и если бы им даже удалось захватить судно, то запахло бы пиратством. Тогда в случае сдачи неизбежно последовало бы наказание, а если не сдаваться, что делать дальше со своими жизнями? Неподчинение начальству — нарушение закона, и поэтому остается выбирать между пиратством и повиновением. Как бы ни было тяжело, матрос обязан терпеть. Для этого и нанимаются на судно. Раскрутив конец над головой и изогнувшись для большего размаха, капитан хлестнул беднягу по спине. Один раз, второй... шестой...

— Ты будешь еще распускать свой язык?

Матрос корчился от боли, но не издавал ни звука. Последовало еще три удара. Это было уж слишком, и он пробормотал что-то чуть слышно. Это вызвало новую порцию ударов — матрос уже не мог вынести большего, и капитан велел отвязать его.

— А теперь ты, — сказал он, обращаясь к Джону, и снял с него наручники. Освободившись, Джон кинулся на бак.

— Приведите этого человека ко мне! — заорал капитан.

Второй помощник, который жил в кубрике с этим матросом в начале плавания, стоял, не шелохнувшись, на шкафуте. Старший медленно пошел на бак. Зато третий помощник, желая показать свое рвение, перемахнув через шпиль, схватил Джона, но тот одним движением отшвырнул его. Капитан с непокрытой головой стоял на юте, глаза его горели яростью, лицо налилось кровью. Он размахивал концом и вопил:

— Тащите его сюда! Хватайте, я сделаю его мягким, как воск!

Старший помощник поднялся на бак и тихо сказал Джону, чтобы тот спокойно шел на ют. Тот, видя бесполезность сопротивления, оттолкнул скотину третьего помощника и ответил, что пойдет сам и не нужно тащить его. Подойдя к трапу, Джон протянул руки, но, когда капитан стал привязывать его, возмущение снова взяло верх, и он начал вырываться. Однако старший помощник и Рассел уже висели на нем, и вскоре его утихомирили. Тогда, повернувшись лицом к капитану, который закатывал рукава, Джон спросил, за что его будут сечь.