Два названия

Киселев Владимир Леонтьевич

– Ну не знаю… Он был, по-моему, моложе вас, в очках… Он лежал в госпитале в Уфе. Я там служила, а потом мужа перевели в Москву и меня вместе с ним.

– Какое ранение у него было?

– В ногу. А кроме того, он был контужен. И я его заставила рисовать на бумаге окошечки.

– Для чего?

– Есть у нас такой тест. Если у человека при контузии повреждены лобные доли мозга, то он будет выполнять любое порученное ему дело механически, совершенно не интересуясь, для чего оно.

– И что же, – спросил Павел Шевченко, – у этого моего однофамильца были повреждены лобные доли?

– Нет. Он недолго рисовал окошечки. Потом мы с ним подружились. Он, понимаете, был поэтом, писал стихи.

«Мы с ним подружились, – подумал Павел Шевченко. –

Она сказала это так, словно за этим что-то крылось. Словно между ними что-то было… Хотя, с другой стороны, она не забыла упомянуть, что была с мужем в Уфе и с ним же переведена сюда».

– Мы с вами тоже подружимся, – сказал он бодро, самоуверенно и многозначительно.

Ему хотелось побольше узнать о Шевченко Павле, но он не решился дальше расспрашивать ее, не хотел фиксировать на таком совпадении в именах и фамилиях внимание этой, может быть, и не такой уж легкомысленной, как ему показалось вначале, женщины.

– Где же вы кончали медицинский? – спросил он.

– В Москве.

– Совсем недавно?

– Нет, еще перед войной.

Она сказала об этом так, словно война уже продолжалась многие годы.

Он выздоравливал медленно и тяжело. Часто ночью о просыпался, думал о Шевченко Павле, о том, что этот человек, которого он так ни разу в жизни и не видел, связан с ним не только именем, а чем-то большим, и о том, что человек этот пишет стихи. Какие стихи? И для чего люди вообще пишут стихи?

И вдруг, к собственному его удивлению, у него в голове стали складываться строки, странные, будто тянувшиеся откуда-то из сердца, с тем же солоноватым привкусом крови, который теперь он всегда ощущал во рту.

За каждый шаг с нас взыщется,Но скажем в оправдание,Что наша жизнь – бессмыслица,Как всякое страдание…

Он не знал, что это такое и почему у него вдруг с такой четкостью сложились эти строки и почему не складываются следующие. Он знал только, что дальше будет:

Как всякая бессмыслица,Во всяком сновидении…

И рифму знал к слову «сновидение». Рифма была «мгновение». Но почему «мгновение» и как это «мгновение» будет связано со всем остальным, он не понимал и не представлял себе.

И еще ночами он вспоминал и перебирал в памяти народные украинские песни – прекрасные, удивительнейшие украинские песни, которые он учил в школе на уроках украинской литературы, и тогда они казались ему бессмысленными и неинтересными, и как громко и самозабвенно пела эти песни его молодая мачеха Маруся. Но сейчас в этих песнях он видел нечто большее, и у него подступал к горлу комок, когда он вспоминал о них.

Было такое украинское слово «цнотливість», которое и на русский-то трудно перевести – «целомудренность, чистота, скромность».

Посіяла огірочкиВ лузі над водою,Сама буду поливатиДрібною сльозою.Ростіть, ростіть, огірочки,Чотири листочки.Не бачила миленькогоЧотири годочки.Тільки тоді побачила,Як череду гнала.Не сказала: добрий вечір,Бо мати стояла.

Четыре года не виделась какая-то девушка со своим милым, а потом вечером гнала домой коров, и улица сельская была пыльной, и в пыли этой тонули ноги коров, и пахло парным молоком и коровьим навозом, и огурцами с баштана, а у калитки перед плетнем стояла ее старенькая мать, а навстречу шел любимый, в сапогах, чернобровый, кареглазый, с шапкой в руках, но она

не сказала «добрый вечер», потому что стыдилась матери.

И еще эта широкая, как степь, удивительная песня:

Ой на горі та й женці жнуть,Ой на горі та й женці жнуть,Ой на горі та й женці жнуть,А попід гороюЯром, долиноюКозаки йдуть.

Он отрекся от себя. Отрекся от отца. Под чужим именем он служил в армии. Под чужим именем вступил в партию, и все это для того, чтобы честно, преданно, всем сердцем, всей кровью служить этой армии, этой партии, этой Родине. И вдруг ближе всего и дороже всего на свете стали для него украинские песни, которые он перебирал в памяти, как смотрел в детстве калейдоскоп: повернешь трубку – и перед глазами новые красочные несбыточные строения и орнаменты.

И ночью у него опять сложились стихи:

Я отомщу за все обиды…И вдруг напомнят песню мнеНа милом и полузабытомНа украинском языке.И в комнате, где, как батоны,Чужие лица без конца,Взорвутся черные бутоны —Окаменевшие сердца.Я наклонюсь над краем бездныИ упаду, поняв в тоске,Что все на свете – только песняНа украинском языке [1] .

Но трезвым холодным утром, когда серый рассвет бродил по госпиталю и забирал с собой тех, чье сердце не годилось для того, чтобы прожить еще хоть день, он думал о том, что, быть может, все это совсем не так, что, быть может, переменив имя, больше всего он обманывал не других, а себя, что это он из трусости, из страха скрывает, кто он на самом деле, и стремится настолько залезть в шкуру другого человека, что даже сочиняет стихи.

[1] Стихи Леонида Киселева.

Днем он спросил у своего врача Елены Павловны:

– Нельзя ли достать для меня книжку Тараса Шевченко «Кобзарь»?

– Не знаю, – сказала Елена Павловна. – Я постараюсь… А ведь знаете, странно, но с такой же просьбой достать ему «Кобзарь» Тараса Шевченко ко мне обратился когда-то ваш однофамилец. И я ему достала эту книгу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В части его считали храбрым и бывалым человеком, и вначале он думал, что это он, Шевченко Павел, только притворяется храбрым и бывалым, а в самом деле он обыкновенный трус. Шевченко Павел знал, что он не ложится при свисте мин не потому, что он храбрый человек, а потому, что физически слаб, что был ранен, что быстро устает и идти под огнем в рост ему было значительно легче, чем ложиться, ползти, вскакивать, перебегать и снова ложиться. Конечно, для солдат его роты это было, он считал, немаловажно и полезно: они постоянно видели перед собой хороший пример – человека, который не кланяется пулям.

Но впоследствии он и сам уверовал в свою личную храбрость, и слова известной песенки «Смелого пуля боится, смелого штык не берет», которые прежде ему казались чьей-то выдумкой, рассчитанной на простачков, – он много раз видел, как именно смелые, именно те, что первыми с криком «За Родину, за Сталина!» бросались на немецкие окопы, первыми попадали под пули, – эти слова теперь для него стали заклинанием, которым он отгонял смерть. А она всегда была рядом.

Васька Орлов командовал батальоном. Это он добился, чтоб в его батальоне Шевченко Павла поставили командиром роты.