Два очка победы
Шрифт:
В первые минуты он держал себя усилием, он постоянно помнил, какое удивительное зрение открылось у него вчера. Скачков твердил себе, что он уже не тот, не прежний, так опозорившийся перед всеми, и его очень поддержал умница Шевелев, кумир болельщиков и капитан команды, — улыбнувшись, он кивнул Скачкову на беснующиеся трибуны: дескать, эк их разбирает!
На разминке Скачков тайно, для себя одного, пытал и пробовал: слушается ли его сегодня мяч? Слушался, отлично слушался! Почему же он, черт бы его побрал, так своевольничал в тот раз?
Нет, довольно, больше такое не повторится! Сегодня все будет иначе.
И точно — вчера
И был только один момент, когда он, как и в том позорном тайме, вдруг потерял не то чтобы соображение, а как бы испытал круженье головы, спазм сердца и дыхания. Это случилось в первые минуты после перерыва — Шевелев прошел по краю и, не водясь, не позволяя возвращавшимся защитникам занять свои места и повернуться лицом к полю, послал прострел. Скачков одним летучим взглядом, одним мазком по ситуации в штрафной засек и мяч, летящий поверху, и расстановку игроков, а главное — он моментально, какой-то электронной вспышкой рассчитал ошибку вратаря, рванувшегося было на перехват, но через несколько шагов понявшего, что не успеет. Скачкову вспомнились наказы тренера об осторожности, сам он был тоже умудрен, чтобы не рисковать, и все же у него дыхание перехватило от представлявшейся возможности. В душе его еще шли колебания, а он уже летел, не чуя ног, и с замираньем сердца караулил точку, где встретится с мячом. Теперь он видел только мяч, пятнистое и круглое ядро, летевшее над полем. Почему в тот раз оно казалось таким жестким, непослушным? Все-таки жестким оно было и осталось: когда он взвился вверх и что было силы врезал толовой, он испытал сначала вспышку боли — удар пришелся лбом, почти что переносицей, потом нашло затмение, потеря зрения и памяти…
Его подняли, оторвали с поля, он ничего не соображал. Кто-то поддерживал за спину, нос больно утирали и совали ватку с едким отрезвляющим нашатырем. «Гол! Штука!.. Скачок! Горбыль!..» — ревело и неслось со всех сторон, и это грохочущее ликование помогло ему острей нашатыря. Он поглядел вокруг, на шевелящиеся откосы отлого уходящих вверх трибун и вяло высвободился из поддерживающих рук.
Голуби уже летели над восточною трибуной, в окошке на табло перевернулся нуль и заменился единицей. Набирая воздуху, Скачков сначала похромал, затем решился на легкую пробежку, и это его воскрешение подняло новый взрыв восторга. «Скок! Скачок! Горбыль!..» Реабилитация, полное забвение былых грехов и первая любовь, признание и поклонение. Надолго ли? Тогда, в восемнадцать лет, казалось, что надолго — навсегда…
Оценивая в те дни итоги закончившегося футбольного сезона, Брагин, как обычно досконально знавший жизнь и быт команды, со сдержанной иронией отозвался о доморощенных специалистах (слово это он нарочно взял в кавычки, чем еще больше вызвал неудовольствие участников «чистилища»), которые твердо убеждены в том, что Земля имеет форму футбольного мяча, но забывают, что путь к успеху, к верхним строчкам в таблице лежит через ворота соперников.
На верхней площадке вышки для прыжков приготовился, пружиня сомкнутые ноги, кто-то из ребят. Вот он подвинулся
— Мама, мама, смотри! — услышал Скачков голос Маришки.
Они были где-то здесь, за кустами.
Когда Скачков выбрался на отгороженный участок песчаного берега, прыгун уже прочертил по воздуху пологую кривую и вонзился головой в воду. На спокойной глади озера разбегались широкие круги. Рыболовы, засевшие в кустах на береговых откосах, взмахивали удилищами и ругались.
Завидев отца, Маришка бросилась навстречу. Косички ее торчали задорно, рожками.
— Пап, а пап, а ты умеешь так?
Сынишка Звонаревых, полностью освоившись, подошел тоже и, дожидаясь, завел руки за спину, доверчиво выставив животик.
Нагнувшись, Скачков подхватил детишек на руки.
Женщины сидели на разостланных подстилках, вытянули скрещенные ноги. Валерия с неопределенной улыбкой не то ободряла довольного сынишку на руках у Скачкова, не то разглядывала вблизи тяжелые, перекачанные ноги футболиста, — за темными очками не разобрать.
— Геш, ты где так долго? — Клавдия указала на детей. — Они совсем извелись. Хотели бежать за тобой.
— Мячик, — потребовала Маришка, указывая на резиновый мяч, валявшийся в песке.
— Ты бы посмотрел, что они тут с мячом вытворяли!
Одними пальцами ноги Скачков поддел и бросил вперед себя игрушечный мячик.
Валерия, наклонившись, что-то вполголоса напомнила подруге, и Клавдия спохватилась, вскочила на ноги.
— Геш, Геш! Постой же, Геша!
Она подбежала к нему, счищая с ног налипший песок.
— Совсем забыла — вот склероз! Понимаешь, Геш, тут одно мероприятие намечается. Какое? Закачаешься! Просмотр, закрытый, — представляешь? Итальянская картина, даже не дублированная. Называется… называется… Постойте, как же она называется?
— «Джульетта и призраки». Или «Джульетта и духи», все равно, — подсказала Валерия.
— Феллини, — представляешь, Геш? Джульетта Мазини! Блеск!
С ребятишками на руках, ногой катая мячик, Скачков пожал плечами:
— А я-то тут при чем?
Клавдия огорчилась.
— При чем, при чем… Валерия смогла достать пропуск только на двоих. А у тебя есть возможности, я знаю. Да, знаю! И нечего прикидываться. В редакции, на том же телевидении… Тебе не откажут.
Когда надо, она пользовалась его именем, как отмычкой.
— Геннадий, — наставительно вмешалась Валерия и подтянула ногу, поставила углом. — Клавдия права, картину стоит посмотреть. Кстати, ваш Серебряков тоже будет на просмотре.
— Вот видишь! — подхватила Клавдия. — Все идут. Ну, прошу тебя, Геш. Буквально умоляю! Это же раз в жизни. Да и тебе самому интересно… Я же знаю.
— Самому не выйдет, — возразил Скачков.
— Ну, так уж и не выйдет! А Владик? Чем он лучше? Что-нибудь придумать можно.
— Чего тут придумывать? У нас Вена!
— Вена, Вена!.. Ничего с вашей Веной не сделается. Один-то вечер! Ты слышишь меня? Ты сделаешь?
— Потом посмотрим.
— Ну вот, опять ты за свое: посмотрим! — возмутилась Клавдия, обращая взгляд к подруге, как к свидетельнице. — Что это, слушай, за разговор? Постеснялся бы… Вчера, кстати, в консерватории был потрясающий концерт. Пот-рясный! Но ведь тебя же не вытащишь. Как сундук, как дед столетний!
Скачков вспомнил рассказ Виктора Кудрина и улыбнулся:
— Симфония для пятнадцати барабанов?