Два очка победы

Кузьмин Николай Павлович

На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.

Скачков уныло посмотрел туда, где за скамейкой запасных ходил Иван Степанович. Опять ошибка, опять просчет! Хотя какой просчет? Просто устал, отнялись ноги, нет дыхания. Перебегал его парнишка, измотал. Иван Степанович, в карманах руки, шагал угрюмо: туда-назад, туда-назад. «Замена будет, нет?» — высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился — переживал. «Заменили бы, что ли… Легче было б», — подумал Скачков, опять настраиваясь на игру.

Равенство в счете вновь вернуло командам осмотрительность. Да и последний натиск обессилил ленинградцев, Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаща посылать

мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он, воспользовавшись тем, что Серебрякова с Кудриным держали плотно, персонально, трудился за двоих. Но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывал мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А — хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, — опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало…

Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, поместив в коленях объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе досталось крепче — его и не пытались поднимать.

— Пусти-ка… — попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул — и ничего.

— Ну, все, порядок. — И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет? Разбегался!

Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Перелом», — решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался — игра.

На место Лехи вышел запасной и со всеми нерастраченными силами старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь все глубже в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.

Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле. Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой. Скачков принял, повел, минуя центр поля, — мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» — подзадоривал он запасного, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил — парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, — вот так же выходил на их ворота Леха.

— Я!.. Я!.. — вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.

— Дай! — завопил Скачков, неистово стуча тебя руками но коленям. Ведь прямо же с угла идет, пацан, а тут ворота — вот они, мяч на ногу и — в сетку!

Но что кричать было, приказывать, взывать —

напрасно! Белецкий — во вратарской, Белецкий — у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь пыл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу — гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и подставился как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь бы зацепить, отбить рукой ли, телом: чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него — слишком был острым угол для его удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, — удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, а сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… Мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, что получилась срезка! Но был гол, был — мяч в сетке все равно! И — что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч — бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивал в сетку, пока его не оттащили.

Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…

У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, называть себя, — все было бесполезно.

— Пройти позвольте, — гудел он мрачно, завидя через головы прорывавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.

В туннеле перед раздевалками набилось столько людей, что не протолкаться, и липнут, мельтешат, бросаются на шею. Белецкого затискали вконец.

Минуя туннель, Скачков прикладывал рукав к горевшему лицу и тряс головой. С подбородка капало. Заметил: кучкой, оживленно беседуя, стояли Брагин, Шевелев, покалеченный Маркин в своем гипсовом хомуте и прохлаждающийся Мухин, уже без повязки на голове, выутюженный, из карманчика белеет уголок платка. Завидев Скачкова, умолкли и посторонились. Он кивнул им и, утираясь, прошел мимо, не остановился.

В раздевалке было пусто и прохладно. Ребята, кто успел прийти и раздеться, гомонили в душевой. «Фу-у…» Футболка в угол, трусы стянул, расшнуровал и нога за ногу отбросил бутсы. Бинт бы смотать, но — потом, потом… Сейчас лежать, вытягиваться, глаз не открывать.

Зацокали шипы, шаг легкий, быстрый: Игорек. Скачков, не то задремывая, не то в забытьи от усталости, чуть дрогнул веком и залюбовался парнем: счастливый, молодой, ему бы и еще одна игра не в тягость. Заметил и Белецкий утомленный дружелюбный взгляд.

— Геннадий Ильич, подумать только: еще одна игрушка — и в финале!

Светилось, ликовало его юное чернявое лицо с невысохшими грязными потеками. Скачков, не отвечая, догадался, что из туннеля, видимо, убрали всех, кто ухитрялся набиваться каждый раз — иначе Игорек толкался бы еще, заласканный, затисканный, герой последнего решающего гола.

— А, испугался, Игорешка? — проговорил усмешливо Скачков, трудно приподнимаясь в кресле.

— Это с ударом-то? — Игорек засмеялся. — Ой, Геннадий Ильич, прямо сердце остановилось! Я ведь думал как: по ходу. И вдруг: блямс!.. нога едва не улетела, а мяча не чую. Ну, думаю, все! А потом гляжу: а он вот, рядом, в сетке!