Два очка победы
Шрифт:
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дверь он отомкнул бесшумно, неслышно приоткрыл, но не успел ступить через порог, навстречу вылетела Клавдия, уже навеселе, нарядная, очень красивая.
— Приветик! — накинулась, не дав поставить сумки, — Ты попоздней не мог?
Из комнаты, откуда она выскочила, наплывал табачный дым, смеялись и галдели подвыпившие гости. Скачков, устало поднимавшийся на плавном тихоходном лифте, с порога угадал тот ералаш в квартире, когда все за столом перемешались, пьют без тостов и курят, курят без конца, гася окурки где попало. Сама Клавдия была возбуждена, глаза блестели. Скачков
— Кто там опять? — спросил Скачков.
— Опять! — передразнила Клавдия, забирая у него из рук сумку. — Можно подумать… Опять!
— Так кто там?
— Геннадий Ильич, успокойтесь, пожалуйста! Все приличные люди. Хотят, кстати, помочь тебе. Так что меняй свою кислую физиономию, я тебя в таком виде не пущу. Сегодня, может быть, еще Сашка Боксерман заскочит. Он обещал. И мне обещал, и Валерии.
— Польщен! — хмыкнул Скачков.
— Свою иронию можешь оставить при себе! — осадила его Клавдия. — Видали его… Все-таки где ты был так долго, не скажешь? Его ждут, ждут, а он…
— Так, понимаешь, штука одна… — объяснил он негромко. — Заехать пришлось в одно место.
Она стала рыться в сумке, поставила ее на согнутое, на облитое чулком колено. Бутылку она вытащила сразу, но больше ничего не находилось. Футболка полетела в угол, полотенце. Клавдия опустила сумку, в глазах ее, заметно удлиненных зачесанными наверх волосами, мелькнуло пьяненькое удивление:
— И это все? Ты что, хозяин дорогой, не болен?
Ногой он отодвинул брошенную сумку. Давно уж он не узнавал в ней ту, какой ее увидел в стайке восторженных поклонниц футболистов.
— Скачков? — позвала Клавдия, сердито дожидаясь объяснений.
— Ну… понимаешь? Так случилось. Парня я одного заломал и надо было в больницу… Такое, в общем, дело.
— И что — ты все угробил на больницу? Хо-рош хозя-ин! А может быть, ты по дорожке, да заехал опять к какой-нибудь зна-ко-мой? А? Старинной?
Интонация жены удивила Скачкова, он вытаращил глаза:
— Постой… ты это о чем?
— О! Он еще удивляется! Не понимает… У-у, ненавижу! Притворство твое ненавижу. Любящий папаша, называется, сплошная добропорядочность! А я-то дура… «Куда это он, думаю, всегда так рано рвется? Не посидит, не поговорит ни с кем». Режим, значит? Ну, ну, — режим… Так к кому ты заезжаешь но ночам? Или отпираться будешь?
— Да ты постой… Послушай… — лепетал Скачков, отчаянно краснея. Он уже давно все понял.
В Ереване, после утренней разминки, Матвей Матвеич предложил ему идти в гостиницу пешком и по дороге, как бы невзначай, поинтересовался:
— Геш, о чем спросить хочу: у тебя что, на стороне кто-то завелся?
Сообразил Скачков не сразу.
— На какой стороне? Кто?
— Ну, кто, кто! Баба, конечно, кто же еще?
— Чего ты мелешь?
Матвей Матвеич подождал, пока он кончит возмущаться.
— И ты ни к кому не заглядывал? Ну, я имею в виду — в свободное время, вечерком?
Скачков вспомнил о Женьке и неудержимо, по-мальчишески покраснел.
— Глупость какая… Это же… Кто там треплется?
— Да я и говорил, — успокоил его Матвей Матвеич. — Выдумают же!
Он-то, хорошо зная Скачкова, поверил, но вот Клавдия… Но кто, кто ей доложил? И ведь ничего теперь
Выручила его Валерия — выглянула в коридор из комнаты, где шло веселье.
— Слушайте, хозяева, хватит вам отношения выяснять! Это можно сделать потом. Геннадий, — она протянула ему руку, — идемте. Она сегодня в трансе. Клава, милая, если на все сплетни обращать внимание… Береги нервные клетки, они не восстанавливаются.
Клавдия повернулась и, разгневанно свистя, вокруг колен чешуйчатым, каким-то очень модным платьем, отправилась на кухню. Скачков, сказав Валерии: «Я сейчас», — пошел следом. Оправдываться, уверять было нелепо — да и поверит ли она?
На кухне, присев на корточки, Клавдия рылась в холодильнике.
— Ведь ни черта же не осталось! Все как приехали, как навалились… ладно, в общем. Как-нибудь! Идем, поздоровайся с людьми. А поговорим потом. Потом.
И повела выставлять его, показывать.
Начиналось для Скачкова самое тяжелое. Он спросил, не с сыном ли явились Звонаревы, но Клавдия так взглянула на него, что он умолк и потащился обреченно и покорно.
Появление его в дверях туманной жаркой комнаты, где столько наслоилось и качалось волнами вокруг разгоряченных потных лиц, что он невольно сморщился, его возникновение на пороге взорвало всю компанию. Вскочили на ноги, возликовали и затолкались вокруг него. Словно диковинная и желанная игрушка, он передавался от одного к другому и в кутерьме приветствий, обниманий, поцелуев кому-то что-то бормотал, кому-то незаметно подставлял плечо, чтобы не дотянуться было пьяными губами до щеки, а сам приглядывался, кого это сегодня принесло, и никого почти не узнавал. Так, Звонаревых разве, да одного или двоих еще. Кусок трибуны на дому! Он даже комнаты своей не узнавал — так все захламлено, перебуровлено. И дыму, дыму-то!
В руку ему сунули налитую рюмку, полезли чокаться, толкались. «А, теперь-то!..» — подумал он и, чтобы отвязаться, выпил.
— Ура-а!.. — завопила чья-то глотка. — Геш, ты с нами?
Пока он морщился, махал себе ладошкой в рот, на него, нарушившего свой зарок, смотрели преданно, влюбленно.
— Это же он, он предложил идею: футбол без мяча!
— Да? Гениально.
— Геш, старик, надо пробивать идею в массы. Слушая, как они шумят и выхваляются один перед другим, Скачков смотрел в пустую рюмку, вертел ее в руке. Ах, скрыться бы куда-нибудь, никого не видеть и не слышать! Во рту была оскомина от выпитого, и он сердился на себя, что не отказался, как бывало, уступил. То-то они и обрадовались: этой рюмкой он как бы спустился со своего аскетического этажа, сравнялся с ними. «Ну уж дудки»!
— Геш! — с досадою окликнула Клавдия. — Ты что, так уж устал, голуба?
Как было бы у них все по-другому в доме, умей он быть таким, каким хотелось ей! Но нет, его уже не переделаешь. Да и зачем, зачем? Этих людей, как мошкару фонарь, притягивает мощный свет искусства, спорта и литературы. Всю жизнь они привыкли составлять подножие чьего-то успеха и завидуют таксисту, который провез их общего кумира. Скачкову непонятна была власть этой компании над Клавдией. Интересны они ей чем-то, что ли? Или она пугается, что он уходит на покой, — боится: теперь не поздороваются, перестанут узнавать? Нашла о чем жалеть! Для него ничего не кончилось, все продолжается, как было. И не надо ему ничьего участия, жалости, а тем более забот — он стоит крепко.