Два пера горной индейки
Шрифт:
Композиция великолепная, в лучших иконописных традициях русского Севера; фигуры изысканны и строги, хорошо графически очерчены. Вот что я сразу увидел. Ну и мастерство! Техника потрясающая! А в целом — икона, настоящая икона XVII века, но только не красками писана, а вышита.
— Ну как?! — спросил Григорий Петрович.
— Да... — только и мог сказать я, разведя руками. — Фантастика! Строгановская пелена, XVII век. Бесспорно.
— Что такое пелена? Я ведь толком ничего не знаю об этом, — признался он.
— Пелена? Ну, в общем-то, вышивка. Вы знаете, с XVI века были мастерские у Строгановых. Финифть. Чуть ли не впервые в России. Знаете, что это такое? Ну вот. Они назывались еще, в отличие
Мы склонились над пеленой.
— Наша, северная... — самодовольно проговорил Григорий.
— Прекрасная вещь! — вздохнул я.
— А чем она прекрасна? Вот я не понимаю. Ручки маленькие, ножки как у рахитика... На людей непохожи. Что вот в них ценится? И в иконах тоже?
— Разве в этом дело?
— А в чем дело? — настаивал он.
— Это же время. Традиция, канон, только и всего. Мне это не мешает. Условность даже усиливает впечатление. Посмотрите, женщина с трагической судьбой. Это мать, мать, которая наперед знает, что ее сын погибнет. Ужасной смертью погибнет. Грусть, горе, скорбь... Это картина. Большой силы. А техника! Бесценная вещь!
— Хорошо, что вы не ломаетесь, не хитрите, говорите, что есть. — Он сворачивал уже пелену трубкой. — А то тут были одни москвичи, увидели и начали: «Так, тряпица... Ничего, в общем... Так себе...» Цену сбивали.
— А вы ее продаете?! Сколько же она стоит? — Я даже приблизительно не мог представить эту вещь, выраженную в деньгах.
— Нет, продавать я ее не собираюсь.
— Подождите, не убирайте, пожалуйста, хочу посмотреть обратную сторону, — взмолился я.
Григорий только распустил пелену и тут же собрал. Словно дразнил меня. На обратной стороне пелены по красной земле была вышита надпись, надпись большая, прочесть ее я не успел. Григорий с гордым видом засунул вновь свернутую трубкой пелену во внутренний карман пиджака.
Хоть мне и неприятна была такая невежливость с его стороны, но я искренне сказал:
— Да... Вам можно позавидовать. Да что говорить, такой вещи любой музей был бы рад. Ведь их остались считанные единицы. Специалисты, наверное, знают их всех «в лицо». Такую вещь грешно даже держать в своей коллекции. Интересно, как она вам досталась? Если не секрет.
— Как досталась? А очень просто.
И Григорий Петрович рассказал, что по роду своей службы часто приходится бывать в отдаленной сельской местности. В глухих деревеньках он всегда интересуется, не осталось ли каких-нибудь икон от стариков. И вот однажды один человек ответил ему на его вопрос так: «Икон у меня нет, а вот тряпка какая-то валяется. Она вроде иконы. Бабка ее берегла, в сундуке держала до самой смерти. Поставишь бутылку красного, я тебе ее принесу». «Посмотрим, что за тряпка, стоит ли бутылки», — ответил Адаров. И парень принес эту самую пелену. Увидев ее, Григорий сказал: «Да за такую тряпку ставлю две бутылки белого». «Две не надо, и белого не надо, — ответил парень, — я на работу иду. Ставь бутылку красного и забирай».
— Вот это да! Ох, повезло! — качал я головой. — Это надо! Подумать только!
Мы
— Вот ты мне скажи, как ленинградцы добывают иконы?
Григорий Петрович несколько раз и раньше пытался перейти со мной на «ты», но у меня это почти никогда не получается с малознакомыми людьми.
— Ездят, как вы или я, собирают. Обмениваются, покупают.
— Сколько стоит такая Троица, что у меня? Храмовая, большая.
— Понятия не имею... Никогда не покупал.
Григорий, кажется, мне не верил.
— Где же ты взял свои иконы, если не покупал? У тебя же есть иконы.
— Собирал. Отдавали в подарок, в брошенных домах находил. В Тотьме одна совершенно незнакомая женщина подарила мне роскошного Николу XVI века. Я его реставрировал. Лучшая моя вещь.
Григорий стал расспрашивать меня о реставрации, и я рассказывал ему все, что знаю об этом. Жена его так и не вышла к нам и, когда он стелил мне на диване, что-то резко крикнула из коридора. Адаров вышел, прикрыл дверь, и в голосе его зазвучали уговаривающие, успокаивающие интонации. А когда они вместе стали переносить в маленькую комнату детскую кроватку, я пожалел, что не остался ночевать в палатке на берегу реки.
Перед сном я попросил Григория Петровича еще раз показать мне пелену, но он помялся и сказал:
— Давай завтра, а то рано вставать, да и вообще...
Что он имел в виду этим «вообще», я не понял. Но настаивать не стал.
Спал я неспокойно. Пелена «Богоматерь Владимирская» стояла передо мною и не давала уснуть. Чего греха таить, я думал о том, что Адаров владеет ею по недоразумению, что было бы куда лучше, справедливо, если бы такая вещь висела у меня в Ленинграде. Я мысленно перевешивал картины деда, витрины с финифтью и мелкой пластикой, чтобы найти место для «Богоматери Владимирской». И она сделалась центром композиции в большой комнате с высоким (четыре с половиной метра) потолком.
Казалось, не успел я заснуть, как Григорий Петрович разбудил меня. Он очень торопился, мы едва успели обменяться адресами и направились почти бегом к гаражу. При выходе из парадного Адаров опять тревожно оглянулся по сторонам и тогда уже пропустил меня на улицу. Пелены я так больше и не увидел.
4
Вечером того же дня я был в Сольвычегодске. Переночевал в общем номере маленькой деревянной гостиницы, а наутро стоял перед Благовещенским собором, который видел до этого лишь издалека, с другой стороны реки Вычегды. Вблизи собор оказался величественным сооружением из белого камня, храмом-крепостью. Высокие алтарные апсиды выглядели как крепостные укрепления, мощные лопатки-контрфорсы [9] словно символизируют неприступность, узкие щелевые окна — те же бойницы. Крепость, вросшая в землю навечно и непоколебимо. А за собором — река. Широкая, с чуть видимым противоположным берегом. Водный простор еще больше подчеркивает впечатление мощи крепости.
9
Контрфорс — короткий и крутой гребень.