Два пера горной индейки

Кузнецов Александр Александрович

Вероятно, я говорю не совсем хладнокровно. Парикмахер бросает ножницы на стол:

— Гражданин, я вас не оскорбляла!

Я смотрю на нее, ничего не понимая, потом говорю:

— Да, конечно, вы меня не оскорбляли. Стригите под польку.

И замолкаю. Несколько минут ножницы и машинка работают в абсолютной тишине. Волосы мои печально падают на пол. «Скорее бы конец», — думаю я. Но соседний мастер фыркает и, оставив своего клиента в мыле, поворачивается ко мне:

— Вы думаете, гражданин, что мы хуже вас знаем, что такое полька?

— Нет, я этого не думаю.

— А что же вы беретесь учить мастеров?

И пошло... Каждый старается сделать мне

внушение, и все они сводятся к одной-единственной убогой мыслишке: «Если вы бороду отпустили, то не думайте, что стали от этого умнее других». Я молчал и не мог дождаться, когда наконец все это кончится. Мне уже было все равно, как меня стригут, лишь бы скорее уйти оттуда.

В городе был какой-то карнавал или фестиваль. Время от времени навстречу попадались ряженые — то в киргизских национальных костюмах, то безвкусно одетые женщины в длинных платьях вроде вечерних, то шапка звездочета. Всюду бумажные цветы, гирлянды, толпа... Народ у кинотеатра движется на площади по кругу. Особенно недоступный вид у взявшихся под руки девушек. Я долго стою, смотрю и не могу понять: зачем они здесь ходят по кругу целый вечер, как дрессированные лошади на манеже?! Почему они вместо этого не читают хороших книг, не смотрят на звезды, на горы, не говорят об интересных и красивых вещах, не думают о смысле вот этой карусели, наконец? Почему они ходят по кругу? Может быть, они знают что-то, что мне недоступно, у них есть какая-то своя истина? Во всяком случае, они уверены, что так надо.

В кругу толпы наигрывает гармонь и неуклюже танцуют две подвыпившие девушки. Толпа растет быстро, а когда гармонь замолкает, люди еще долго стоят и чего-то ждут. Я тоже стою, я потерялся в толпе, хотя я чувствую себя в ней инородным телом. Мелкие впечатления били по нервам, остро кололи на каждом шагу. Очередь в уборную на вокзале; наглый водитель такси, который везет только туда, куда надо ему, а не тебе; надменные и жадные официантки, делающие одолжение лишь за чаевые; гостиница, где тебя долго допрашивают, проверяют документы, а потом милостиво поселят в грязном номере на восемь человек с неизменными тремя богатырями на стене, — подобные мелочи, встречающиеся на каждом шагу, навеяли на меня такую грусть, что я решил на следующий день бежать обратно в горы.

...Жарко... Мы идем с моим другом Мишей по Покровке, и я все не могу вспомнить, за чем же нас послала Люся... Почему-то я босиком... Асфальт горячий, он жжет ноги. У меня болят отмороженные на ногах пальцы. От асфальта валит пар, он испаряется, как снег в горах. У Миши сгоревшее лицо, от носа до подбородка сплошная болячка. Это от солнца, сильно обжегся. Интересно, как же он ест?

Я падаю на горячий асфальт. Тут подъезжает белый «ЗИМ» — «скорая помощь». Меня хотят положить на носилки, но вдруг появляется он и громко смеется. Все поворачиваются к нему, а он говорит:

— Кого вы берете? Кого?! Ведь это он хотел убить меня. Вот этот самый!

Врач «скорой помощи» страшно напугана. Мне больно видеть, как эта пожилая женщина, видавшая виды, извиняется перед ним, просит его простить:

— Я не знала, уверяю вас, я не знала! Простите меня, ради бога, простите! Вот санитар подтвердит. Нас вызвали и ничего не сказали. Я умоляю вас, простите меня!

Он смеется. А потом бросает небрежно:

— Ладно, умывайте, да побыстрее. А сюда пришлите телегу.

Врач поспешно захлопывает дверцу машины. «Скорая помощь» уезжает. Мы остаемся вдвоем. Он достает из ножен, которые мы с ним вместе смастерили когда-то из ножки косули, свой большой нож:

— Вот теперь

я сделаю из тебя отличную тушку. Сам научил. Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха-ха!

Он наклоняется ко мне. Глаза его становятся все больше и больше, пока не занимают все...

— ...Проснись! Давай ужинать! — Он тихонько трясет меня за плечо.

Я не могу отделаться еще от впечатления сна и таращу на него глаза.

— Просыпайся, будем ужинать, все готово. Тебе обязательно надо поесть.

За окном темно. В комнате горит керосиновая лампа. Смотрю на будильник. Без четверти девять! Я подскакиваю как ужаленный и сажусь на кровати.

— Наблюдения!

— Я пронаблюдал, — отвечает он.

— А связь?

— Связывался уже. На половину десятого вызвал врача к рации. Садись, давай поедим.

В комнате прибрано. Пол подметен, банки с окна убраны, стекло у лампы почищено. На столе стоят две чистые тарелки, стаканы, солонка, перечница, лежит нарезанная лепешка. В середине стола — бутылка с коньяком, которую мы поклялись беречь до Майских праздников.

Алтай, ущелье Ак-тру

Вершина

Алексей Алексеевич

Разбудил меня вопль дочери: «Мама, опять проспали!» Она принялась метаться по квартире, из комнаты в кухню, из кухни в ванную в поисках расчески. При этом Катя задевала за стулья, громко топала и уже всхлипывала. Я натянул одеяло на голову. Но не тут-то было, жена откинула его и спросила:

— Леша, который час?

И у нее и у Кати есть часы, но почему-то обе никогда не знают, который час. Разлепив веки, я посмотрел на свои наручные часы:

— Без двадцати восемь.

— Проклятый будильник! Заводи его, не заводи, он все равно не звенит, — проворчала Людмила и стала судорожно одеваться. — Отведешь Кольку. — Это мне.

— Будильник звенел, — плаксиво крикнула из другой комнаты Катя, — а ты не проснулась!

— А что же ты тогда меня не разбудила? — возмутилась Людмила. — Тебе нянька нужна?

— Я думала, ты встала. Где расческа? — Постепенно повышая голос, обе переходили на крик.

— Ты вчера на ночь причесывалась, ты и ищи! — крикнула Людмила из кухни.

Сейчас они попросят расческу у меня. Никогда не могут найти свою. Я придумывал место для их гребешка, покупал запасные расчески — все бесполезно.

— Возьми у папы. Леша, где твоя расческа?

— В правом кармане пиджака.

Проснулся и захныкал Колька. А когда Людмила прикрикнула на него, заорал во все горло. День начинался.

Опять, накрывшись с головой одеялом, я стал ждать когда они уйдут. На ворчливый голос жены дочка огрызалась, слезливо возражала. Я старался не слышать слов, для меня было достаточно одной тональности. Если сейчас вмешаться, разразится скандал и мне придется участвовать в нем. Кричать я, конечно, не буду, но начну изрекать ядовитые фразы, и это только подольет масла в огонь. Я ждал, когда они, дожевывая на ходу свои бутерброды, выскочат на лестничную клетку и я услышу последнюю фразу жены: «Осторожно переходи улицу!» Из дверей дома они разбегаются в разные стороны.