Два писателя, или Ключи от чердака
Шрифт:
Когда-то в Перми нас воспитывал Театр оперы и балета. Почти все интеллигентные девочки учились на фортепиано, и уж точно все без исключения посещали оперный театр. Надевали в фойе вторую обувь, расправляли перед трюмо бантики и воротнички, искоса наблюдая, какое платье у девочки рядом. А потом поднимались по лестнице и теперь уж смотрели прямо, где зеркало во всю стену, и мамы в последний раз поправляли прически, и папы в последний раз вынимали расчески. Заходили в зал, усаживались в бархатные кресла, разворачивали программку, читали вслух либретто под какофонию оркестра. Предвкушение, взаимонастройка… Вот уже гаснет люстра, и дирижер пробирается к пульту. «Ох, то-то все вы девки молодые, посмотришь, мало
Мне показался слишком вычурным одесский театр – там царствует архитектура – и неуютным Большой – там твердые стулья и ярусы, с которых не видно. И Гранд-опера, красивый вокзал, где в ложу направляются как в купе, стремительно, не сняв шубу, – и Гранд-опера не затмил в моей памяти пермского оперного.
Я спускаюсь в подземный переход, прохожу мимо мыла и колготок за аквариумным стеклом. Вспоминаю, как на первом курсе мы с подругой отстояли целую ночь за билетами, зимой, в переходе у Александровского сквера. Нам с Римкой казалось небывалой удачей попасть статистками в ночную очередь. Каждому, кто стоял, полагалось по четыре билета, но половину следовало отдать – исполнителям и солистам, ломщикам очередей из Физтеха. Нас поставили с вечера, выдали номера, всю ночь очередь не двигалась, ноги мерзли, мы прыгали, пили чай из термоса и следили, чтобы не пропустить перекличку. Под утро, когда ломали очередь, нас чуть не смели, едва не затоптали. Но мы удержались, мы все же выгребли к заветному окошку и выудили из лунки свой улов. Билеты достались с двойным оттиском: название спектакля и «Место неудобное». Второй штамп почти полностью определял впечатление, я бы сделала его заглавным: «Место неудобное – Царская невеста» и «Место неудобное – Лебединое озеро». «Царскую невесту» слушали в Большом, вид сверху и сбоку, весь спектакль на ногах. Впечатление все же осталось – русская опера, хороший оркестр. Но «Лебединое» во Дворце съездов… Мы видели лишь носки балетных туфель, когда лебеди приближались к краю сцены. Зато в буфете оказались с делегацией иностранцев. Боже, сколько они всего не тронули – даже ананасы, даже бутерброды с салями! Мы съели все это глазами, а взяли пустяк: один банан на двоих и по апельсину.
Выйдя из перехода, я попадаю в толчею среди подсвеченных колонн.
– Девушка, вам лишний билетик?
– Лучшее место, рядом с царской ложей…
Один произносит загадочно, другой полузадушенно, но каждый значительно, словно бригада «скорой помощи».
– Мне нужен ближний партер, середина, – уверенно говорю я и знаю, что найдется.
У нас было множество способов попасть на нашумевшие спектакли: лишний билетик, невостребованная бронь, служебный вход, спекулянты, поссорившиеся парочки… На Таганку и в Моссовет, в Современник, МХАТ и Вахтанговский, в Ленком и на Малую Бронную. На галерку, приставной стул, дополнительный ряд, на боковое или случайно незанятое в партере место. В Большой хотелось прийти по-другому. Может быть, даже со сменной обувью.
– Да зачем вам партер? Берите амфитеатр. Звук идет в амфитеатр.
– Бельэтаж, ложа бельэтажа. Девушка, зачем вам партер?
Зачем мне партер? Я хочу и видеть, и слышать! Как в Перми, как в детстве.
– Минуточку, женщина, не отходите. Вован, у тебя был партер? Нет, женщина, уже нету. Это валютка, берите ложу. Рядом с царской.
Ложу я уже брала – на «Анюту». И балет из телевизора, и такая же видимость.
– Девушка, вы партер искали? – скороговоркой произносит в воротник немолодая миловидная москвичка, ей все еще мерещатся стукачи. – Только давайте быстрей, я с иностранцами.
Она со шведами, но Полтавы не будет, сегодня – «Каменный гость».
35
В
– Извините, мы с Юлей сверху вас заметили…
Они заметили мое красное платье. И рыжую голову.
– Сверху так плохо слышно, не разобрать слова, когда поют. Вы не расскажете, что ему нужно от этой Анны?
Я уже слышала подобный вопрос. Тридцать первого декабря, год легко уточняется. Мы отмечали у родителей Новый год – Лёня, я и сестра Лариска, уже студентка. Праздник подступал к пермской земле: мама протирала посуду, я утюжила блузку, папа в старой цигейковой шапке и рукавицах двигал в углу наряженную елку. По телевизору в новом фильме Рязанова жандармский офицер домогался юной девицы.
– А чего он добивается? – спросила Лариска, занося в комнату два салата.
Спросила – и будто щелкнула выключателем. Повисла тишина. На полпути остановилась елка. В родительском доме не обсуждались такие вещи! Папа носил не кальсоны, а «трусики с рукавами». Говорили не «черт», не «псих» – только «рогатый», только «умалишенный». И не «беременная», а «в интересном положении».
– Вы почему молчите?
– А чего мужчины добиваются от женщин? – ответила я с интонацией старшей сестры.
– Да зачем?
– Мужчины от этого получают удовольствие.
Рюмка под маминым полотенцем заскрипела от чистоты. Лёня затих рядом с папой под елкой. Лариса не успокоилась.
– А он чего хочет?
Папа не выдержал:
– Он хочет с ней переспать!
– Борис, как ты можешь! Такое! При детях! – у мамы сорвался голос. С елки сорвалась стеклянная сосулька, тихо звякнула, скромно разбилась. Мама побежала плакать в спальню.
– При каких еще детях?! – папа в шапке и рукавицах метнулся за мамой. Мы засмеялись, я тут же вцепилась в Ларку:
– Что тебе надо? Чего ты не понимаешь?
– Да все я понимаю! Я не следила, думала, там интрига, может, он опорочить ее хотел…
Девушки с малиновыми губками трещат наперебой:
– Чего ему нужно от этой Анны?
– Извините, мы не купили программку. Чего добивается этот… как его?
– Дон Гуан, – подсказываю я, – это Дон Гуан, – и замолкаю в уверенности, что девочки знают отгадку. Юбилейный год, повсюду Пушкин. Но им не ясно, почему я молчу. – Дон Гуан – это Дон Жуан, – перевожу я и собираюсь пройти в буфет, но девочки собираются слушать дальше. – Дамский угодник, – поясняю.
– Он хороший?
– Ну как вам сказать. Он соблазняет женщин. Как Казанова! – радуюсь я находке: про Казанову пел «Наутилус Помпилиус», а потом Валерий Леонтьев, и за стеклом в переходе продают упаковки…
– Так он плохой!
– Он все-таки поэт, – вспоминаю я из Машиного учебника, – он песню сочинил, ту, что поет Лаура!
– Его любовница? Ах вот зачем ему нужна Анна: он задумал бросить Лауру!.. Он подлец.
– Он любит женщин, – тяну я свою линию. – Пушкин ведь тоже был волокитой. И он бесстрашный, вы ведь помните, как погиб Пушкин.
Подмосковные продавщицы, решаю я. Настя и Юля. У них, наверное, распространяют билеты. Тихий культурный магазин. Канцтовары, проявка фотопленки, сериалы в обеденный перерыв. Девочки ждали понятных мотивов: опорочить, завладеть наследством. Ссылки на Пушкина неуместны – их не волнует судьба сценариста.
– А вы, девочки, сами чем занимаетесь?
– Мы с Юлей учимся в Академии управления, – спешат обрадовать меня девочки и, приветливо распахнув глаза, рапортуют едва ли не хором. – Мы москвички и очень любим театры, особенно Большой! У нас сейчас преддипломная практика.