Два романа о любви (сборник)
Шрифт:
Что еще особо запомнилось тогда? Два разговора – с паном Густавом за обедом и с Петрой в последнюю ночь.
Когда улыбчивая пани Власта, прибрала посуду на столе и отправилась в кухню готовить кофе, а Петра в соседней комнате с кем-то говорила по телефону, пан Густав решил, что теперь самый момент для интимных вопросов.
– Алексей, какие у тебя планы на будущее?
– В смысле работы?
– Ну и так, да. Ты говорил, что в твоих «Известиях» тебе скучно. И что?
– Я хотел, верней, мечтал попасть в пражский корпункт ТАСС, чтобы быть здесь. Здесь и с Петрой.
– Почему так?
– Во-первых, я еще начинающий журналист, а место за границей надо заслужить.
– Это понятно. Но у тебя есть отец… э, ответственный товарищ в Министерстве иностранных дел, он что, не поможет? Ему не откажут, я полагаю так.
– Сейчас откажут. Потому что я не коммунист, не член партии.
– Ах да! Ну и что – вступи! Будешь жить в Праге несколько лет. Петра будет рада. Да и мы с пани Властой тоже.
Я вздохнул. Что, рассказывать правду? Что не могу я, не могу!
И рассказал. Пан Густав слушал внимательно и, показалось, безразлично. Зря так показалось, я ошибся. Просто мой собеседник умел держать себя в руках. И даже не среагировал на то, что к нам вошла Петра, закончив телефонный треп. То есть не переменил тему.
– А, дочка моя, садись с нами! Вот твой Алексей говорит, что не может вступать в партию. Что ты думаешь?
Петра не смутилась:
– Это решение Алексея, Петера. Если Петер так, то я рада.
– Но если он так, то он не будет в Праге. Так?
– А так я не рада. Но рада, что Петер так решил – не в партию.
Пан Густав развел руками:
– Ты настоящая пани! Ты – никакой логики!
– Отец, то е хорошо, что я настоящая пани. Я выбираю пана, и когда выбрала, то тогда – какой он есть. А он есть вэлми хороший, настоящий. Я не хочу с партией между нами. Э, прости, отец, ты знаешь, что я всё разумею – и про тебя, и вообще, но ваша партия…
Пан Густав поднял руку – дескать, стоп! И вдруг тяжко вздохнул:
– Ты, Петра, настоящая, да. Ты всё понимаешь, и я всё понимаю. Однако… я думаю, что скоро придут перемены. – Поскольку мы с Петрой внимательно молчали, он продолжил, но тихо и выжимая из себя короткие фразы: – Да, перемены, у нас будут перемены… Э, так будет у нас, а в твоей большой стране, Алексей, не похоже. Но у нас… у нас возможно, возможно. Э, товарищ Новотный… его нежелание менять свой авторитарный стиль… Сразу президент и секретарь ЦК… Обидел словаков. Я знаю, зреет оппозиция в нашем ЦК. Готовится пленум. Думаю, он будет уже осенью. Если русские коммунисты из Кремля не будут давить… э, вмешиваться, то… Хотя, боюсь, Новотный станет звать на помощь Москву… Да, в ЦК есть люди… Александр Дубчек, например. Он, да, словак, но… Вокруг него есть люди, да… сё возможно. Хотя…
Он замолчал. И Петра задала главный вопрос. Для семьи главный:
– Otce, jste kdo? S k'ym? (Я кое-как понял – ну что-то типа того: отец, а ты с кем?)
Пан Густав усмехнулся, потом глянул на дверь:
– С Дубчек. Матке нэ ховорит! – почти шепотом ответил ей, и я опять понял: «Матери не говори!» – Потом продолжил обычным тоном: – Я очень хорошо! – И уже в сторону кухни, громко: – Власта, драхи, где наш кофе,
Пани Власта, названная «дорогой», не заставила себя ждать…
По дороге, когда мы возвращались из гостей к себе на Велесловинову улицу, Петра сказала:
– Отец прав – зреет, зреет. Молодежь, собрания тихо… то е тайно. Разговоры, разговоры. И у нас в филармонии тоже.
– А ты? – задал я вполне уместный вопрос. Типа того же Петриного вопроса отцу: а ты с кем?
– Я? Я с ними, со всеми нормальными. Как отец с этим… э, то е, Дубчек, да?
– Вроде да.
– Вот и я. Все нормальные хотят, очень.
– Может, ты не очень? Это не опасно?
– А его преосвященству Берану было не опасно? Опасно. И с немцами опасно, и потом с коммунистами. И что? Как нам иначе? Если с Богом и совестью.
В ночь перед моим отъездом мы не могли заснуть очень долго, всё говорили и говорили. Завтра придется расстаться, и надолго. Мне вдруг показалось, что теперь нам не увидеться уже никогда. Ну если не никогда, то много лет. Как-то вдруг показалось. Какое-то мерзкое предчувствие. А отчего оно – не понять.
А тут еще Петра заплакала. Это было не в ее характере. Помню, я видел слезы в ее глазах лишь однажды, когда мы жили в нашей хорошей квартире в Собиновском – тогда она рассказывала мне о том самом несчастном архиепископе Йозефе Беране. И вот – сейчас.
Я обнял ее горячее голое тело, стал целовать лицо, слизывая слезы на щеках, в углах глаз. Она успокоилась. И заговорила тихо:
– Я не боюсь никогда, я сильная, а теперь мне страшно. Не разумею – почему? Как это по-русски? Тоска, да. Мне хорошо, а тоска. А хорошо знаешь почему? Отец хороший, он понял, что пора, пора, что надо менять, стал с ними… ну, как он сказал, оппозиция. А страшно. Если с ним что… И ты, мой Петер. Ты не стал с партией, ты хорошо решил, ты, как я… но и страшно опять: ты сгубишься там, а я тут без тебя.
– Чепуха! Я не сгублюсь, проживу без партии, а ты без меня не будешь, ты приедешь ко мне или я к тебе приеду, и мы обвенчаемся. И пошли они все к черту!
Петра зашмыгала носом, потом усмехнулась:
– К черту – то е хорошо. То е к дьяволу, – и добавила после паузы: – А если само время есть дьявол, то как?..
Этих ее слов я не забуду никогда.
Где-то уже осенью (кажется, в октябре-ноябре) отец наконец всё понял. Про меня понял. И сказал, вздохнув:
– Ты балбес! Ты хороший человек и балбес одновременно. Это две стороны медали твоей личности. Интересно, как твоя Петра относится к этому?
Я улыбнулся:
– Она считает, что обе стороны моей медали вполне положительные.
– А, вот как! Ну вы точно – два сапога пара.
– Вот это верно!
– Значит, она приняла твое решение не оказаться в Праге?
– Ты ведь прекрасно понимаешь, что она приняла другое мое решение, которое для нее главнее.
– Да понимаю, черт вас дери! – Отец отмахнулся: – Ладно, сменим тему… А кстати, знаешь, в Чехословакии какая-то буза, но исподволь. Что-то зреет. Или, не знаю, пустые сполохи, возможно.