Два солнца

Фирсов Владимир Иванович

1967

8 СЕНТЯБРЯ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

А. Софронову

Последнего татарника огонь В тот миг погас на Куликовом поле, Когда от боли озверевший конь Его прибил железною подковой. Закат угрюмо трогал высоту. Стихала битва. Пахло тенью росной. Был страшен конь: Мундштук горел во рту, Ломая зубы, Обжигая десны. Был страшен конь, окрашенный зарей: В его крестце с утра стрела торчала, И он весь день метался одичало Над трупами, над влажною землей. Века... Века с того минули дня. Минули Освенцим и Хиросима. А я все слышу Крик невыносимый, А я все вижу Этого коня. Все вижу я, Как с кровью пополам — Не рьяно, а устало, постепенно — Еще зарей окрашенная пена В два ручейка течет по удилам. Погасни же, кровавая заря! Яви прохладу, тишину на раны... Из векового древнего тумана Глядит на мир восьмое сентября. Я все понять бы в том тумане мог, Я все коню безгласному прощаю, Но как он боль, скажите, превозмог, Когда ушел, Погасший, Из-под ног Татарника неяркий огонек, Гореть и жить уже не обещая?! Кто был хозяин этого коня — Не мне судить! Да и не важно это. Коня, не увидавшего рассвета, Мне жаль с высот сегодняшнего дня. Он умирал, Не ведая о том, Что я спустя века О нем припомню, Что я приду на Куликово поле, Сорву татарник бережно, с трудом. С трудом... И он горит в моих руках Среди степной и обнаженной сини, Напоминая жизнь мою в веках, И смерть мою, И

воскрешенье ныне. Легли колюче на мою ладонь Четырнадцатый век с двадцатым веком. А там, Над Доном, Бродит мирный конь И слепо доверяет человеку.

1967

* * *

И. Стаднюку

Когда душа перерастает в слово И это слово Начинает жить, Не будьте же к нему весьма суровы И не спешите Скорый суд вершить. Пускай звучит не так, как бы хотелось! Вам надобно понять его суметь. У слова есть Рождение И зрелость, Бессмертие И подлинная смерть. И я живу, понять его стараясь, И постигаю слова торжество, К его бессмертью не питая зависть И не глумясь над смертностью его. И, поклоняясь Неподвластным тленью Словам всепотрясения основ, Я вижу душ высокое горенье В звучанье Даже самых смертных слов.

1967

ЖУРАВЛИ

М. А. Шолохову

Лед на реках растает, Прилетят журавли. А пока Далеки от родимой земли Журавлиные стаи. Горделивые птицы, Мне без вас нелегко, Я устал от разлуки, Будто сам далеко, Будто сам за границей. Будто мне до России Не дойти никогда, Не услышать, Как тихо поют провода В бесконечности синей. Не увидеть весною Пробужденья земли... Но не вы виноваты во всем, Журавли, Что случилось со мною. А случилось такое, Что и осень прошла, И зима Распластала два белых крыла Над российским покоем. И метель загуляла На могилах ребят, Что в бессмертной земле, Как в бессмертии, спят, Хоть и пожили мало. Вы над ними, живыми, Пролетали века. И шептали их губы Наверняка Ваше трубное имя. С вами парни прощались, И за землю свою Умирали они В справедливом бою, Чтобы вы возвращались. Чтобы вы, прилетая, Знали, как я живу. Ведь за них Я обязан глядеть в синеву, Ваш прилет ожидая. Ведь за них я обязан Домечтать, долюбить. Я поклялся ребятам, Что мне не забыть Все, чем с Родиной связан. Вот и грустно: а может, Я живу — да не так. Может, жизнь моя стоит Пустяшный пятак, Никого не тревожит? Может, я не осилю, Может, не устою? Может, дрогну — случись — В справедливом бою За свободу России? Прочь, сомненье слепое! Все еще впереди: И бои, и утраты, И снега, и дожди — В жизни нету покоя! Боль России со мною... Не беда, что сейчас Журавли далеко улетели От нас — Возвратятся весною. Не навеки в разлуке... А наступит весна, Журавлиная клинопись Станет ясна — К ней потянутся руки. К ней потянутся руки — Сотни, тысячи рук!.. Журавли, Человек устает от разлук, Значит, Помнит разлуки!

1967

РАССВЕТ НАД МОРЕМ

Одиноко над морем стою... Постоял. И в часу предрассветном, Как ни странно, Припомнил деревню свою, И родимым повеяло ветром. Кипарисы ушли в облака. Улетели. Истаяли где-то. И туманно возникла река И над нею — полоска рассвета. Зашуршала в оврагах ольха, Потянулся дымок над деревней. Золотым гребешком петуха Солнце выглянуло из-за деревьев. И над сонью дымящей реки, В заревом и безбрежном просторе Потянулись в поля мужики, Что ни разу не видели моря. А быть может, и видели, Но... Это было в войну. Это было давно... Вот идут они молча, Махоркой дымят. Щуря очи, О чем-то толкуют. Никому не перечат, Никого не бранят И о море, представьте себе, Не тоскуют. А тоскуют они иногда, С одинокою старостью споря, О сынах, что ушли в города — Будто канули в синее море. Волны моря безбрежно тихи. Солнце всходит, И звездочки тают. Но по-прежнему входит в стихи Шум листвы, дымится Что сейчас опадает С пожелтевшей смоленской ольхи.

1968

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

Ко мне приходит месяц погостить, Качаясь, как в бадье студеной льдинка. И рад бы я Сегодня не грустить. Да вот с души не стаяла грустинка. И грустно мне С грустинкою моей, С моим обычным, Столь понятным словом — Таким далеким От чужих морей И близким От родной земли основы. А грусть моя По скошенной траве, По радуге Над соловьиным бором, По русской песне. Что звучит в Москве С каким-то очень грустным перебором. О грусть моя по веку мужика, По тем спокойным деревенским селам, Где все-таки Звучит моя строка, Понятная в застолье невеселом. О грусть моя! Могу, однако, я Тобою пренебречь в стихотворенье. Но мой усталый Пятистопный ямб С бодрячеством не жаждет Примиренья. И я иду По молодому льду, По месяцу, Что под ногами тает. А звезды набирают высоту И нехотя на прорубь налетают. И тихо тек Над озером лесным, Что грусть моя Уходит незаметно В сухой мороз, В березовые сны, В рябину над тропинкою заветной. Рябиновые грозди на ветру Позванивают медленно и глухо. И я молчу, И я слова беру, Нерезкие и ясные для слуха. Какие песни завтра запоем?.. И вот когда Мне это станет ясным, Вчерашний день, что прожит понапрасну, Покажется таким рабочим днем!

1968

* * *

Как давно не сидел я За чистым листом. Мимо жизни глядел, Все спешил, все летел И откладывал все на потом. Все потом да потом... Дни размеренно шли. А потом Гуси-лебеди вдруг улетели. А потом Улетели мои журавли, Поднимая в лесах Золотые метели. И уже не случайно Страница чиста. И в душе, Как в осеннем лесу, Пустота. Как давно я Любимой цветов не дарил! Все — потом, Утешая себя, говорил. По оврагам Черемуха сыпала цвет, Гас ночами Сирени сиреневый свет, Отцветал иван-чай, Горицвет угасал. Все — потом, Все — потом, Я себя утешал. А потом Все цветы до весны отошли. Над поэзией цвета — Осенняя проза. Уж на что — хризантемы! И те отцвели До мороза. Только грозди рябины Закатно горят. И уже не случайно Печален твой взгляд... О любимая! Сила и слабость моя, О любви слишком мало Говаривал я. Почему? Не случайно. Ты знаешь о том: Я слова о любви Отложил на потом. Что — слова! Если сердце любовью горит, Если каждой кровинкой С тобой говорит, Если каждым привычным Движеньем в груди Сердце просит: — Поверь, все еще впереди, Белый снег впереди, Белый сад впереди, Белых лебедей стая Еще впереди. О любимая! Полно грустить, Погоди. Все у нас впереди, Все у нас впереди, — Я не жил краснобаем. Тихоней не жил. Я о Родине Честные песни сложил. Я о птицах слагал, Я слагал о цветах. Имя только твое Я носил на устах. И бывало, бывало, Жалею о том, Что немало Откладывал я на потом. Тридцать весен и зим — Серебром на висках. Первый снег за окном — На деревьях, на крышах. Мне не важно, Что будет потом. А пока Я люблю. Я люблю тебя, слышишь?

1968

О ТЕБЕ

Я живу в ожидании слова, Что приходит само по себе, Потому что я снова и снова С

этим словом Являюсь к тебе. И мое появление свято, И ясна этих слов чистота, Потому что бывает крылатой Только с ними Твоя красота... И когда я бываю бессилен, И слова, что приходят — не те, Ухожу я бродить по России, Поклоняясь Ее красоте. Но в безмолвном, слепом поклоненье Я тобою, как прежде, живу, И в душе отмечаю волненье, И высокое слово зову. И приходит оно На рассвете Там, где молча встают зеленя, Где уздечкою звякает ветер Над разметанной гривой коня. Там, где песни земли не забыты, Там, где песни, как детство, чисты, Где устало Вздыхают ракиты Под костром заревой высоты. Там не встретишь людей некрасивых И не верящих в эту зарю... Если я говорю О России, Значит, я О тебе говорю!

1968

СМОЛЕНСКИЙ РОЖОК

М. В. Исаковскому

Осеннею, раздумчивой порою Опять ко мне плывет издалека В тиши полей, Окрашенных зарею, Звучание смоленского рожка. В нем свет печали и земли тоска. Переливай бесхитростные звуки, Звучи, рожок, на родине моей, Чтоб знали наши сыновья и внуки Тревогу улетевших журавлей И опустевших до весны полей. Играй, рожок! В прощальной тишине Как в тишине закрытого музея... Играй, рожок! Но лучше — о весне, О той поре, когда мы зерна сеем И журавли — Над родиною всею. Но голос твой Под стать осенним краскам, Под стать березам, Плачущим в ночи... Ну, что ж, и грусть по-своему прекрасна, Играй, что хочешь, Только не молчи. Учи любить, но и грустить учи. У грусти есть особые слова, Особая мелодия и звуки. Вы видели, Как падает листва, Как к журавлям в предчувствии Разлуки Березы Обнаженно тянут руки? Вы слышали, как шепчется река С плывущими над нею облаками? Все это стало музыкой рожка, Пронизанной осенними ветрами И почему-то Позабытой нами. Звучи, рожок Смоленщины моей, Пленяй своей свободною игрою. Храни прощальный поклик журавлей До встречи с ними Вешнею порою И верь, Что та пора не за горою. Когда она придет путем своим, Не смей печалью беспокоить душу, Звени скворцом или ручьем лесным, Я сына позову Тебя послушать, Чтоб не был он к природе равнодушен. Он должен верить В правоту реки, Раскованной и бешено летящей, Он должен знать, Что живы родники, Что жизнь пришла в безжизненные чащи, Что будущее наше — в настоящем. Ну, а пока Грусти, рожок, грусти, Я эту грусть взволнованно приемлю. А то, что сына нет со мной, Прости! Зачем ему в печали видеть землю? Все впереди у наших сыновей: И грусть, и радость, И печаль, и горе... Звучит рожок Смоленщины моей В осеннем вечереющем просторе. И звуку грусти зябкий ветер вторит.

1969

СЕЛЬСКИЙ БЕТХОВЕН

У мельницы заброшенной, Познав земной предел, В галошах, Редко ношенных, Мой дедушка сидел. Глядел, как солнце пАрило, Как ястреба парят. Он знал, Что птицы парами Гнездовья мастерят. Что тростники качаются От щучьего пера, Что нынче Не кончается, Что было с ним вчера. Он чуял цвет орешника, Ольховую пыльцу. И блики солнца вешнего Скользили по лицу. Над столь знакомой греблею В сиянии лучей Шумели ивы древние Гнездовьями грачей. Заброшенная мельница. На водосбросе — мох. А мне никак не верится, Что дедушка Оглох, Что к мельнице заброшенной Тропинка чуть жива, Что в пыль седую Прошлое Истерли жернова. Глядят, Как небо осенью, Туманные глаза На солнечное озеро, На дальние леса. Блестят галоши новые На худеньких ногах, И дудочка вишневая Покоится в руках. Но вот запела дудочка — Неслыханный мотив! И приумолкла Уточка, И селезень Притих. Леса, казалось, частые Поближе подошли, Умолкли перед властною Мелодией земли. В ней слышалось Звучание Давно забытых слов, В ней слышалось Ворчание Потертых жерновов, Скрип колеса веселого И пение скворца, Крик журавлей над селами Без края и конца. Над молодостью Родины, Дожившей до тепла, Пером, С высот уроненным, Мелодия текла. Я потрясен был мужеством Глухого старика, Творца великой музыки, Спокойной, как река. — Мне жить осталось чуточку И время помирать. Держи, — сказал он, — дудочку, Научишься играть... Он умер поздним вечером Спокойно и легко. Ушел на встречу с вечностью Далеко, далеко. Прошли года. Метелицы, Метели отмели. Заброшенную мельницу По бревнам разнесли. Под стаей пролетающей Болотная вода. На ивах умирающих Грачи не вьют гнезда. Но мне весною чудятся, Когда растет трава, Негромкие и чуткие Далекие слова: — Ты не молчи, не надобно, Молчанье ни к чему. Пускай искрится радуга В отеческом дому. Ты на вишневой дудочке, Пожалуйста, сыграй Про селезня, Про уточку, Про тот грачиный грай, Про ту пыльцу ольховую, Про иву, что цвела, Про дедушку — Бетховена Из нашего села. В молчанье неуверенном Мне горько сознавать, Что дудочка Потеряна И некому сыграть.

1969

ГЛАЗА ПАМЯТИ

Моим ровесникам, зверски расстрелянным фашистами

Лишь глаза закрою... В русском поле — Под Смоленском, Псковом И Орлом — Факелы отчаянья и боли Полыхают неземным теплом. Пар идет от стонущих деревьев. Облака обожжены вдали. Огненным снопом Моя деревня Медленно уходит от земли. От земли, Где в неземном тумане На кроваво-пепельных снегах, Словно в бронзе, Замерли славяне. Дети. Дети плачут на руках. Жарко. Жарко. Нестерпимо жарко, Как в бреду или в кошмарном сне. Жарко. Шерсть дымится на овчарках. Жадно псы хватают пастью снег. Плачут дети. Женщины рыдают. Лишь молчат угрюмо старики И на снег неслышно оседают, Крупные раскинув кулаки. Сквозь огонь нечеловечьей злобы Чуждой песни слышится мотив. Оседают снежные сугробы, Человечью тяжесть ощутив. Вот и все... И мир загробный тесен. Там уже не плачут, Не кричат... Пули, Как напев забытых песен, До сих пор в моих ушах звучат. До сих пор черны мои деревья. И хотя прошло немало лет, Нет моих ровесников в деревне. Нет ровесниц. И деревни нет... Я стою один над снежным полем, Уцелевший чудом в том огне. Горестью непроходящей болен — Памятью о проклятой войне. Время, время! Как летишь ты быстро, Словно ливень с вечной высоты. В Мюнхене иль в Гамбурге Нацисты Носят, как при Гитлере, кресты. Говорят о будущих сраженьях И давно Не прячут от людей На крестах пожаров отраженье, Кровь невинных женщин и детей. Для убийц все так же солнце светит, Так же речка в тростниках шуршит. У детей убийц Родятся дети. Ну, а детям — мир принадлежит. Мир — с его тропинками лесными, С тишиной и песней соловья, С облаками белыми, сквозными, С синью незабудок у ручья. Им принадлежат огни заката С ветерком, что мирно прошуршал... Так моим ровесникам Когда-то Этот самый мир принадлежал. Им принадлежали океаны Луговых и перелесных трав... Спят они в могилах безымянных, Мир цветов и радуг не познав. Сколько их, Убитых по программе Ненависти к Родине моей — Девочек, Не ставших матерями, Не родивших миру сыновей. Пепелища поросли лесами. Под Смоленском, Псковом и Орлом Мальчики, Не ставшие отцами, Четверть века спят могильным сном. Их могилы редко кто укажет. Потому-то сердцу тяжело. Никакая перепись не скажет, Сколько русских нынче быть могло. Лишь глаза закрою... В зимнем поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом — Факелы отчаянья и боли Полыхают неземным теплом. Тает снег в печальном редколесье. И хотя леса мои молчат, Пули, Как напев забытых песен, До сих пор в моих ушах звучат.