Два старых муравья
Шрифт:
Саныч пинком тормознул патефон.
– А что с картиной?
Гиви безнадёжно махнул рукой.
– Повесили в самом тёмном углу, к ней никто не подходит. Так и провесит незамеченной.
– Неужели нельзя договориться, чтоб её повесили где-нибудь на виду?
– За это надо дать на лапу организаторам выставки, а у меня нет таких денег.
– Очень важно подняться на первую ступеньку, чтоб тебя заметили. Особенно в искусстве. У многих полжизни уходит на это. Я подумаю, как тебя подсадить на эту ступеньку.
Трусцой возвращается Арский. Спортивная куртка пропотела насквозь,
– Надеюсь, согрелся? – поиздевался Саныч.
– Есть важная новость. Хотел прийти к тебе вечером, с бутылкой, но не терпится… Поймал свою золотую рыбку?
– Все золотые рыбки уже выловлены и зажарены – поэтому и чудеса кончились.
– Неправда! – победно воскликнул Аркадий Сергеевич. – Чудеса продолжаются: меня вызвали в институт и извинились. Я снова на службе – продолжаю набирать курс. И телефон опять звонит без перерыва.
– Поздравляю!.. Значит, у тебя начинается новая жизнь? – Саныч искренне пожал ему руку. – А у меня кончается старая: вчера мы оформили документы.
– Так быстро? Мне говорили, что сейчас напрямую обменяться нельзя, надо как-то химичить и это длится месяцами.
– Как видишь, можно и побыстрей. Только дороже стоит.
– Взятки давал?
– Конечно. А в твоей Москве сегодня можно что-то сделать без взяток? На всё свой тариф… Там есть специальный человек, который нас встретил и откровенно сообщил величину взятки за ускоренное оформление каждой процедуры: за обмен, за куплю, за продажу… Мы платили по максимуму, поэтому времени потратили минимум.
– И тебе не стыдно?
– Стыдно. Но ещё стыднее было бы месяц ходить по инстанциям, и добывать кучу ненужных бумаг. А так я себе сэкономил целую неделю на прощание с Москвой.
– Всего неделю?
– А чего тянуть!
Помрачневший Арский толчком отодвинул патефон и уселся на парапет, рядом с Санычем. От толчка, патефон встрепенулся и продолжил песню:
Но люблю его такого,И не надо мне другого…Арский хлопнул его ладонью и прервал песню.
– Да выбрось ты эту рухлядь!
– Повторяю: патефон не рухлядь, а мой старый боевой товарищ. Ты тоже рухлядь, так что, и тебя выбросить?
Обиженный Арский спрыгнул с парапета, чтобы уйти.
– Ладно, продолжай! К счастью, мне уже недолго терпеть!
Саныч остановил его.
– Прости, думаешь, мне легко – нервы натянуты… – Аркадий Сергеевич снова уселся на парапете. – Дети знают о твоём возвращении в институт?
– Нет. Но их это и не очень интересует.
– Ты у них бываешь?
– Редко. Не могу отделаться от чувства, что я им нужен только для интерьера: они коллекционируют старину, и моя седина очень подходит к их канделябрам… И потом зять раздражает: всё время учит надгробные речи – он главный организатор похорон, любит своих сотрудников в гробу. Особенно обожает хоронить известных деятелей науки, искусства… Он так самоутверждается!
На скамейке, где сидят две бабушки-пенсионерки, идёт беседа на эту же наболевшую
– С внуками мне хорошо, – говорит одна другой, – они меня слушаются. А дочке, что не скажу – не нравится. И сыну тоже… С детьми трудно.
– Надо рожать сразу внуков, – заключает вторая.
И как бы продолжаю эту тему, Саныч спросил у друга:
– Ну, а внучка? Ты же с ней дружил.
Вспоминаю, как после войны мы жили в Киеве, в коммунальной квартире с двумя соседками. Одна из них, старушка Анна Павловна, считала себя непререкаемым авторитетом в семейных отношениях, потому что у неё было четыре мужа, которые от неё удрали вместе с детьми. Если между моей мамой и бабушкой возникал конфликт, она зазывала бабушку к себе, поила чаем и успокаивала:
– Зарубите себе на носу, голубушка: даже самые хорошие дети – большие сволочи.
Но прошу запомнить: это не моё высказывание, это говорила Анна Павловна.
– Дружил, пока не выросла. Она уже Таниного роста и комплекции – носят одни и те же вещи. Вместе бегают по магазинам, скупают тряпки, ценности… А по ночам она проводит время в ночных клубах, в том числе, и в стриптизных… – Помолчал и продолжил. – Моя покойная жена в нашу первую брачную ночь, ей тогда было уже девятнадцать, звонила маме по телефону и спрашивала, как себя вести с мужем в постели… А сегодня дочери дают советы мамам.
Снова грустно замолчал. Саныч попытался сгладить ситуацию.
– Это то, о чём я тебе говорил: время уже не наше, другие нравы, другие отношения и приоритеты. Вспомни, как раздобыв по блату дефицитную копчёную рыбу, можно было приехать к другу, без предварительного звонка, даже поздним вечером – и друг радовался твоему приходу, вскакивал с постели и под эту закуску ставил на стол бутылку «Столичной» или самогона… И мы не говорили о делах, не просили о протекции, а просто радовались общению… А сейчас, если ко мне вдруг приходит какой-нибудь мой однокашник, то только затем, чтобы я для него что-то сделал, кому-то позвонил, куда-то устроил…
Арский уже пожалел, что затеял этот разговор, и попытался снять напряжение:
– Я же к тебе по-прежнему прихожу без звонка и с копчёной рыбой!
Но Саныч даже не улыбнулся.
– Погоди, я серьёзно. Ведь мы – выкидыши двадцатого века. Мы ещё верим в бескорыстие, в дружбу, в идеалы… Я был так счастлив, когда купил свою нынешнюю квартиру, а сейчас иногда ловлю себя на том, что с нежностью вспоминаю своих соседей по коммуналке, шумных, крикливых, порой надоедливых, бестактных, но всегда бросавшихся на помощь… Сегодня у нас у всех отдельные квартиры, но и отдельная жизнь – я до сих пор не знаю половины жильцов нашего дома, уверен, и ты тоже. Испытание благополучием, одно из самых трудных – не каждый его выдерживает. В небольших городах связь между людьми ещё как-то сохранилась, а вот в таких монстрах, как Москва…