Два вампира (сборник)

Райс Энн

Крест, гвозди, забиваемые в Его запястья, Его тело, повернутое и изогнутое, словно в последние мгновения. Он попытался вырваться, и голова Его упала на поперечину, так что шипы вонзились в Его череп, а потом забиваемые в ступни гвозди и Его и катившиеся глаза, непрекращающийся стук молотка и вслед за этим — свет, необъятный ширящийся свет, подобный тому, что поднимался когда-то над окоемом небес, заполняющий весь мир и стирающий даже этот теплый, весомый, сладкий избыток крови, который влился в меня. Свет, самый свет и пребывание в нем, в

Его образе! Свет померк — быстро, беззвучно, оставляя за собой длинный туннель или тропу, и я знал, что троил эта ведет прямо от земли к свету.

Боль! Свет исчезал. Отделение было невыразимым! Все мое тело испытало сильный удар.

Я был отброшен назад в толпу. Песок залеплял глаза. Вокруг меня слышались вопли. У меня на языке осталась кровь. Она стекала с моих губ. Время спрессовалось вместе с удушающей •карой. И Он стоял перед нами, глядя на нас в упор, и из глаз Его текли слезы сквозь пелену крови, уже покрывавшую Его целиком.

— Господь мой, Господь мой, Господь мой! — кричал я, глотая остатки крови; я рыдал.

На той стороне дороги ярким пятном промелькнула женщина. Вдруг голос ее возвысился над гомоном и руганью, над .-к уткой какофонией голосов грубых и бесчувственных человеческих существ, сражающихся за право быть свидетелями.

— Господь мой! — пронзительно вскрикнула она голосом, напоминающим звук трубы. Она встала у Него на пути.

Она стояла перед Ним и, стащив с головы тонкий белый плат, поднесла его обеими руками к Его лицу,

— Господь Бог мой, я Вероника,— вскричала она.— Ты помнишь Веронику? Двенадцать лет страдала я от кровотечения п когда прикоснулась к краю Твоей одежды, то исцелилась.

— Нечистая, грязная! — послышались крики.

— Преступница, богохульница!

— Сын Божий, осмелься!

— Нечистая, нечистая, нечистая!

Крики становились все неистовей. Люди протягивали к ней руки, но, похоже, брезговали прикоснуться к ней. Камни и мелкая галька падали дождем близ нее. Солдаты были в нерешительности, тщетно пытаясь сдержать толпу.

Но Бог Воплощенный, плечи которого согнулись под балкой, лишь взглянул на нее и произнес:

— Да, Вероника, осторожно, твой Плат, милая, твой Плат.

Она накинула белую ткань, чистую и тонкую, на Его лицо, чтобы стереть кровь и пот, чтобы успокоить, утешить. Его профиль на мгновение ясно показался под этой белизной, а потом, когда она собиралась осторожно промокнуть Его лицо, солдаты оттащили ее назад, и она замерла, подняв Плат над головой, чтобы всем было видно.

Его лик отпечатался на нем!

— Мемнох! — воскликнул я.— Посмотри на Плат!

Лик отпечатался на ткани с безупречностью и совершенством, какого не достиг бы ни один художник, словно на Плате был воспроизведен точный отпечаток черт Христа с помощью современной фотокамеры, только отпечаток еще более живой, будто тонкая пленка плоти стала плотью на этой картинке, а кровь стала кровью, глаза оставили на ткани свои точные копии,' и губы также оставили на ней свой отпечаток.

Все находящиеся поблизости видели это сходство. Люди проталкивались

мимо нас, чтобы увидеть это. Крики усиливались.

Рука Христа освободилась от веревки, которой была привязана к поперечине, протянулась и взяла у женщины Плат, а та упала на колени в слезах, прижимая ладони к лицу. Изумленные и смущенные солдаты расталкивали толпу локтями, огрызаясь на тех, кто напирал.

Христос обернулся и вручил Плат мне.

— Возьми его и сохрани! Спрячь, забери с собой!' — прошептал Он.

Я схватил ткань, в ужасе, что могу повредить или запачкать изображение. К Плату протянулись руки. Я крепко прижал его к груди.

— У него Плат,— выкрикнул кто-то. Меня оттеснили назад.

— Отдай Плат! — Чья-то рука пыталась вырвать его у меня.

Те, кто рванулся вперед, были, внезапно остановлены теми, кто подошел сзади, чтобы посмотреть на спектакль, и невольно оттеснили нас в сторону. Нас отнесло назад, как на волне, и мы, спотыкаясь, пробирались между грязными, оборванными людьми, сквозь шум, крики и брань.

Процессия совершенно скрылась из виду; издалека раздавались крики о Плате.

Я плотно свернул его, повернулся и побежал.

Я не знал, где находится Мемнох; я не знал, куда направляюсь. Я бежал вниз по одной узкой улочке, потом по другой, третьей; мимо меня непрерывным потоком шли к месту казни равнодушные ко мне люди или просто горожане спешили по привычным для них маршрутам.

В груди жгло от бега, израненные ноги были в синяках; я вновь попробовал Его крови и узрел свет в ослепительной вспышке. Ослепленный, я засунул Плат под плащ. Никто не доберется до него. Никто.

С моих губ слетел жуткий вопль. Я посмотрел вверх. Небо стало другим; голубое небо над Иерусалимом, наполненный песком воздух переменились; меня милосердно окружил вихрь, и кровь Христова проникла в мою грудь и мое сердце, отчего сердце мое сделалось летучим и легким, свет заполнил глаза, и обе мои ладони крепко сжали свернутый Плат.

Вихрь нес меня в тишине и безмолвии. Напрягая всю свою волю, я заставил себя взглянуть вниз, просунуть руку под одеяние, которое стало вдруг пиджаком и рубашкой — костюмом, что я носил в заснеженном Нью-Йорке,— и между жилетом и рубашкой я чувствовал свернутый Плат! Казалось, ветер вот-вот сорвет с меня одежду! И сорвет у меня с головы волосы. Но я крепко прижимал к себе свернутую тряпицу, что надежно пряталась у моего сердца.

От земли поднимался дым. Снова крики и визг. Не были ли они ужаснее криков, сопровождавших Христа по пути на Голгофу?

Я тяжело, со всего размаха ударился о стену и пол. Мимо проносились лошади, едва не задевая копытами мою голову и высекая из камней искры. Передо мной лежала истекающая кровью, умирающая женщина, видимо со сломанной шеей; из ее носа и ушей текла кровь. Во все стороны разбегались люди. И снова запах экскрементов мешался с запахом крови.

Это был побежденный город, отданный на растерзание победителям; вопли эхом отдавались под высокими сводами; пламя подступало так близко, что опаляло мои волосы.