Два вампира (сборник)
Шрифт:
— Мы тебя любим,— сказал Альбиний, второй по старшинству мальчик после черноволосого Рикардо и полная тому противоположность внешне — блондин со светло-зелеными глазами.
Остальных мальчиков я не очень различал, но этих двух выделить было легко.
— Да, мы тебя любим,— сказал Рикардо, отбрасывая со лба волосы и подмигивая мне. По сравнению с остальными кожа его была намного более гладкой и смуглой, а глаза казались совершенно черными.
У всех здесь были тонкие, изящные пальцы — такие же, как и у меня. Однако среди моих собратьев такие руки встречались крайне редко. Но об этом я
Тем не менее в голову мне пришло вдруг совершенно невероятное предположение. А что, если мое похищение не было случайным? Что, если мне, бледному, с тонкими пальцами подростку, вечному источнику неприятностей, было предопределено свыше оказаться именно в этой стране? Мысль эта вызвала во мне суеверный страх. Но нет, это слишком невероятно, чтобы оказаться правдой. У меня заболела голова Перед глазами замелькали безмолвные образы пленивших меня всадников, я вспомнил зловонный трюм корабля, доставившего меня в Константинополь, костлявые фигуры суетящихся купцов, передававших меня из рук в руки.
Господи, почему меня вообще кто-то любит? За что? Почему полюбил меня ты, Мариус Римский?
Стоя в дверях, Мастер, как его здесь все называли, улыбнулся и помахал нам на прощание. Малиновый капюшон на его голове служил прекрасным обрамлением изящных скул и красиво изогнутых губ. К моим глазам подступили слезы.
Не успела захлопнуться дверь, а Мастера уже поглотал клубящийся белый туман. Ночь подходила к концу. Но свечи не гасли.
Мы прошли в большую комнату, и я увидел в ней множество горшочков с красками и глиняных баночек с кистями, готовыми к использованию. Большие белые квадраты ткани — холсты — ожидали своей очереди, чтобы превратиться в прекрасные картины.
Мальчики добавляли в краски не яичные желтки, как велел старый обычай. Они смешивали яркие, мелко дробленные красители с янтарных оттенков маслами. В маленьких горшочках меня ждали большие глянцевые сгустки. Я взял протянутую кисть и взглянул на туго натянутый передо мной белый холст, на котором должен был что-то нарисовать.
— Нерукотворный...— произнес я. Но что означало это слово? Я поднял кисть и начал рисовать его, блондина, спасшего меня от мрака и убожества. Я обмакнул кисть в баночки с бежевой, розовой и белой красками и коснулся ею упругой поверхности холста. Но ничего не вышло — никакой картины не получилось!
— Нерукотворный! — прошептал я, уронил кисть и закрыл лицо руками.
Я порылся в памяти, чтобы воспроизвести это слово по-гречески. Когда я произнес его, несколько мальчиков кивнули, но смысл до них не дошел. Как мне объяснить им суть катастрофы? Я посмотрел на свои пальцы. Что же стало с?.. Все воспоминания внезапно сгорели — остался только Амадео.
— Не могу.— Я уставился на холст, на месиво красок.— Может быть, на дереве, не на ткани, у меня бы и получилось.
Что же я умел делать? Они не понимали.
Он не был Богом во плоти, мой господин, Мастер, блондин с ледяными голубыми глазами.
Но он был Богом для меня. А я не смог сделать то, что нужно было сделать.
Чтобы утешить меня и отвлечь, мальчики сами взялись за кисти и с поразительной легкостью, едва касаясь ими холстов, нарисовали много-много картинок.
Лицо мальчика — щеки, рот, глаза,
Эта соблазнительная плотская фигура казалась живой и выглядела одновременно и богохульной, и прекрасной.
Рикардо написал несколько греческих букв и произнес их вслух.
— Но Мастер имел в виду совсем другую картину! — воскликнул он, отбрасывая кисть и быстро собирая рисунки.
Меня провели по всему дому — они называли его «палаццо» и с удовольствием научили этому слову меня.
В доме было полно картин — на стенах, на потолках, на досках, на сложенных рядами холстах,— высоченных картин с изображениями разрушенных зданий, разбитых колонн, буйной зелени, далеких гор и огромного числа оживленных людей с раскрасневшимися лицами, чьи пышные волосы и великолепные одежды свободно развевались на ветру.
Это было, как если бы передо мной поставили большие блюда с фруктами и другой едой: сумасшедший беспорядок, изобилие ради изобилия, буйство цветов и форм. Как вино — слишком сладкое и легкое...
И как город, открывшийся передо мной, когда мальчики распахнули окна. Я увидел скользящие по зеленоватой воде маленькие черные лодки — гондолы (они были уже тогда), залитые ослепительным солнечным светом, и людей в шикарных алых или золотых плащах, спешащих куда-то по набережным.
Мы тоже спустились в гондолы — целая армия,— и не успел я оглянуться, как уже отправились в путь. Гондолы, как грациозные стрелы, беззвучно скользили между фасадами громадных домов, великолепных, как соборы, с узкими остроконечными арками, с окнами в форме лотосов, облицованными блестящим белым камнем.
Даже самые старые и небогатые жилые здания, не слишком нарядно украшенные, но тем не менее чудовищные по размеру, были выкрашены в разные цвета: в ярко-розовый — такой насыщенный, что казалось, будто стены покрыты раздавленными лепестками,— или в густо-зеленый, почти одного тона с мутной водой каналов.
Мы прибыли на площадь Сан-Марко, с двух сторон обрамленную длинными, абсолютно симметричными галереями.
Сотни толпящихся перед золотыми церковными куполами в противоположном от нас конце площади людей показались мне обитателями рая.
Золотые купола.. Золотые купола...
Мне рассказывали какую-то старую повесть о золотых куполах, да и сам я, если память мне не изменяет, когда-то видел их на потемневшей картинке. Священные купола.. Утраченные купола.. Охваченные пламенем купола.. Оскверненная церковь... Точно так же осквернили и меня... Нет... Развалины исчезли, их разнесло взрывом внезапного появления вокруг меня целого и невредимого, полного жизни мира! Когда и как все возродилось из ледяного пепла? Как мне удалось умереть среди снегов и дымящихся пожаров и оказаться здесь, под ласкающим солнцем?