Два века о любви (сборник)
Шрифт:
«Меня встречает у порога…»
Меня встречает у порога
аллей берёзовый конвой
и заражает понемногу
своей болезнью лучевой.
И луч проходит, как иголка,
и багровеют на ветру
моя сиротская футболка
и листья, близкие к костру.
Ещё подкожные потёмки
меня не мучат засветло.
И полосатые котёнки
усами тычутся в стекло.
Возьмёшь у сердца обещанье,
как будто всё и навсегда,
и тут же чёрное прощанье
течёт, как мёртвая вода.
Не обещай меня лелеять,
не обещай меня… пока
я, как безлистая аллея,
смотрю сквозь пальцы в облака,
пока мне выправят походку,
пока
пока мою худую лодку
заселит племя лягушат.
«Может, лучше и вовсе не жить…»
Может, лучше и вовсе не жить,
чем тебя день за днём обижать,
вместо чтобы теплом окружить,
к большеглазому сердцу прижать.
Мне кивают кусты, мне дома,
мне летучие гуси кричат.
Что схожу и схожу я с ума,
и скорбям моим край непочат —
вспоминать тихокрылый наряд,
что дрожал на тебе, как листва.
Неужели ещё говорят,
полыхают в пространстве слова,
что бурлили и били ключом?
Грустный день, отомри и звени!
Вот и клён говорит: ну зачем!
Вот и я говорю: извини.
«Мне достали из чёрного чана в метро…»
Мне достали из чёрного чана в метро
красно-рыжую розу за восемь рублей.
И вокруг зазвенел, как пустое ведро,
мир машин, мотоциклов, людей, кораблей.
Будет долго ещё пустотело звенеть,
как бессонная рыба водить хоровод
мир трамваев, дождей, леденцов и монет,
мир холодных ветров и прерывистых вод.
Мимолётная память, глаза затумань,
и забудь обо мне, и качнись к январю.
Я кому говорю – ты меня не достань,
я тебе говорю, я тебе говорю:
только не доставай небольшой номерок,
за который пальто в гардеробе дают,
только не доставай золотой костерок,
у которого тёплые дети снуют.
Потому, что я помню всё так хорошо,
что ни шагу, ни шагу ступить не могу,
ничего не пойму, ничего не решу
с красно-рыжей своей, по колено в снегу.
Как теперь выбираться из каменной тьмы,
из гремучего плача лечебных оков?
В марсианских глазах отражаемся мы,
на галёрке-галерке. Размером с жучков.
«Странное помнится: худенек, угловат…»
Странное помнится: худенек, угловат,
в чёрном костюме, маленький – помнится.
Лампочка гаснет, сколько там киловатт,
и растворяются профиля пол-лица.
Из коридоров тёмных, конфетных снов
тоненьким голосом детство поёт, поёт.
Тот ли ты, мальчик? Мальчик настолько нов,
что непонятно, как его узнаёт
девочка. И говорит, закусив губу:
кто бы ты ни был нынче – побудь со мной.
…Чёрные кудри косо лежат на лбу.
И свитерок, на молнии, шерстяной.
Александр Кабанов, Киев
«Вот мы и встретились в самом начале…»
Вот мы и встретились в самом начале
нашей разлуки: «здравствуй-прощай»…
Поезд, бумажный пакетик печали, —
самое время заваривать чай.
Сладок еще поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит…
Слышишь, «люблю», – напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий – молчит.
Мир по наитию свеж и прекрасен.
Чайный пакетик, пеньковая нить…
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть.
Зимние звезды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…
«Непокорные космы дождя, заплетенные, как…»
Непокорные космы дождя, заплетенные, как
растаманские
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.
Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.
Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,
собирали кизил и все время молчали о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных часах,
окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,
я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.
««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»
«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,
«кровь-любовь», – рассердилась таможня,
«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно.
Пусть не в центре, пускай на краю
бытия, не в портянках атласных —
восклицательным знаком в строю
русских букв несогласных.
Кровь-любовь, благодарность прими
от компьютерных клавиш истертых,
и за то, что остались людьми,
не желая расфренживать мертвых.
Кровь-любовь, не дается легко
заповедное косноязычье,
но отшельника ждет молоко:
утром – женское, вечером – птичье.
«Чадит звезда в стеклянном саксофоне…»
Чадит звезда в стеклянном саксофоне,
изъезжен снег, как будто нотный стан,
косматая Казань, у января на склоне,
зубами клацает: та-та-та-татарстан.
Для нас любовь – количество отверстий,
совокупленье маргинальных лож,
твой силуэт в пальто из грубой шерсти —
на скважину замочную похож,
и полночь – заколоченные двери,
но кто-то там, на светлой стороне,
еще звенит ключами от потери,
та-та-та-та-тоскует обо мне.
Шампанский хлопок, пена из вискозы,
вельветовое лето торопя,
не спрашивай: откуда эти слезы,
смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.
«Я выжил из ума, я – выживший, в итоге…»
Я выжил из ума, я – выживший, в итоге.
Скажу тебе: «Изюм», и ты – раздвинешь ноги.
Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,
покуда я в тебе – ребенок и любовник…»
На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке
любую божью тварь рожают по старинке:
читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки
и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».
Вот так и я, аскет и брошенный мужчина,
вернусь на этот свет из твоего кувшина:
в резиновом пальто, с веревкой от Версаче
и розою в зубах – коньячной, не иначе.
«Играла женщина в пивной…»
Валику Глоду
Играла женщина в пивной
за полюбовную зарплату,
И поцарапанной спиной
мне улыбалась виновато.
Дрожа в просаленном трико
под черным парусом рояля,
Слегка напудренным кивком
на плечи музыку роняя.
Играла, словно мы одни,
забыв на миг пивные морды,
И пальцами делила дни
на черно-белые аккорды.
Над чешуей в клочках газет
привычно публика рыгала,
И в одноместный туалет —
тропа бичами заростала.
И в лампочке тускнела нить,
теряя медленно сознанье,
как будто можно изменить
нелепой смертью мирозданье.
Играла женщина! И жаль
ее мне было за улыбку,
И под подошвою педаль
блестела золотою рыбкой.