Два веса, две мерки (Due pesi due misure)
Шрифт:
— Папа, я ничего не скажу ни маме, ни бабушке!
Я сделал вид, будто не слышу. Возле дома я остановился и посмотрел на сына. В его глазах были жалость и понимание. Я влепил ему звонкую, увесистую пощечину. Даже сироты и дети из самых нищих семей, в чьем уважении я не нуждаюсь, не получали от меня такой оплеухи. Сын молча зашагал к дому; лицо у него стало обиженное и злое.
Дома я тут же снял пиджак. Когда я вешал его в шкаф, теща воскликнула:
— Ты что, сжег подкладку? Ну да, конечно, сжег! Посмотрите, какая дыра! Как это тебя угораздило?
— Я знаю как, знаю! — крикнул сын, заливаясь
Теща и жена с довольным видом переглянулись.
Я сменил подкладку. Дома я больше не решаюсь ни во что вмешиваться. А недавно, когда я усомнился в целесообразности одной из покупок, теща сказала:
— Надо, чтобы ему директриса все объяснила. Тогда он сразу согласится.
Эту самую директрису я каждое утро встречаю у дверей школы. С каким удовольствием я прошел бы мимо, не здороваясь и даже не глядя на нее, небрежно покуривая сигарету, трубку или сигару. Но стоит мне подойти поближе, как вся моя храбрость мгновенно улетучивается и я кланяюсь ей с обычным почтением.
ЧУВСТВО ЛОКТЯ
Перевод Е. Костюкович.
Каждую неделю в школе, где я работаю, бывает педсовет. На нем педагоги обсуждают методику преподавания, обмениваются опытом работы, делают сообщения на темы, предложенные директором, а кроме того, предлагают на суд коллег образцы собственного творчества.
Мой бывший учитель преподает уже больше сорока лет. Школа — это вся его жизнь. Он ведет уроки, группу продленного дня, занимается репетиторством; кроме того, у него огромная общественная работа — драмкружки, стенгазеты, детское кафе… Он так много времени отдает детям, что у него самого в лице появилось что-то ребяческое. Когда он ходит по коридорам, вокруг него вечно крутится стайка учеников, и он им что-нибудь объясняет. Я теперь тоже преподаю в школе, и наши отношения стали короче, хотя я по привычке смотрю на него снизу вверх. А он держится со мной на равных. Позавчера даже рассказал мне один анекдот, а потом объяснил, что в нем смешного.
Мой бывший учитель написал книгу для детей, и ее напечатали. На педсовете было запланировано ее обсуждение. Открывая обсуждение, мой учитель сказал:
— Я вложил в эту книгу всю мою любовь к детям, весь мой опыт, всю мою жизнь. Но я не прошу похвал. Пусть уважаемые коллеги и господин директор выскажутся беспристрастно. Я за конструктивную критику.
Педагоги по очереди хвалили его книгу. Говорили, что она поучает играючи и развлекает уча. Все пообещали прочесть эту книгу вслух на своих уроках. Пришла очередь директору высказать свое мнение.
— А по-моему, книга плохая. В ней утрачено чувство локтя. А книга для юношества без чувства локтя — это неудачная книга!
— Вот и я то же самое хотел сказать, — забормотали многие.
— Но у меня в книге есть чувство локтя! — вскричал мой бывший учитель. — Перечитайте главы одиннадцатую и двенадцатую…
Директор покачал головой.
— В этих главах дети сидят на ковре перед камином, прижавшись плечом к плечу. Если вам кажется, что чувство локтя выражается в том, чтобы физически прижиматься локтями, тогда, извините, у вас нет ни малейшего понятия о чувстве
Педагоги закивали. Мой учитель пробормотал под нос:
— У меня этого чувства локтя побольше вашего, хоть вы и директор, а я нет.
— Ну, не знаю. — Директор развел руками. — Повторяю: чувство локтя в вашем понимании — это… это грубое подавление чувства!
— Вот-вот, — шептали педагоги, — подавление чувства!
Они повторяли эти слова, смакуя их звучание. Одна пожилая учительница заявила:
— В книге есть какая-то фальшь. Да иначе и быть не могло. Чего еще ждать от социалиста?!
— Прошу без политики! — заволновался директор.
Мой бывший учитель встал.
— Я не социалист, а социал-демократ. Прежде чем вступить в партию, я спросил у ее членов: будут ли здесь уважать мои убеждения истинного католика, мою преданность церкви? И получил ответ: партия с уважением относится…
— Довольно политики! — прервал его директор.
— …и вообще у меня в книге один из мальчиков мечтает стать священником, — закончил мой учитель.
— Вот именно! Именно когда мальчик решает стать священником! Тут только и проявляется ваше хваленое чувство локтя! — прокричала пожилая учительница.
— А что, разве у священников нет локтей?
— Нет! По крайней мере в вашем понимании! Нет локтей, которые служат для грубого подавления чувств, как справедливо заметил наш господин директор! — Она выдержала паузу и прошипела: — Материалист!
— Как бы то ни было, я не запрещаю учителям читать вашу книгу в классе. Кто собирается читать ее? — спросил директор.
Все сидевшие за столом отрицательно покачали головами. Мой учитель взглянул на меня, и на его лице было выражение ребенка, которого наказали по ошибке. Но я, как и все, покачал головой. По пути в буфет, куда мы всегда заходили после педсовета, он обратился ко мне:
— И ты тоже… от тебя-то я не ожидал…
— Дело в том, что меня еще не зачислили в штат…
— Хоть бы кто-нибудь меня поддержал. Это у меня-то нет чувства локтя! Вот послушай и скажи, есть тут чувство локтя или нет…
Мы сели за отдельный столик, подальше от остальных педагогов. Мой учитель открыл десятую главу книги.
Читая, он время от времени вскидывал на меня глаза.
— Ну как, ощущается? — спрашивал он.
Я кивал, и он, успокоившись, вновь принимался читать…
Луиджи Сантуччи
КАЗАНОВА
Перевод Л. Вершинина.
Крыши и дворы становились ночью владениями влюбленных котов. Тут можно было увидеть и здоровенных котов с кроваво-рыжей шерсткой, пахнувших сырым погребом, и коротколапых, мохнатых котов с отвисшим брюшком, и высоких, угловатых котов, чем-то напоминающих стулья. У одних были покрытые коростой и ободранные в боях уши, другие выглядели еще свежими, крепкими и только вступали в пору любви. Разницу в окраске скрадывала ночная тьма, и, хотя над прогретыми весенним солнцем дворами висела круглая луна, полусонным жильцам, которые чуть не нагишом стояли у окон за приоткрытыми ставнями, никак не удавалось разглядеть своего кота, поющего тенором или контральто.