Два желания
Шрифт:
Со стороны можно было подумать, что теперь он уже спокоен: окончательно решил. Все. И он хотел бы этого, но не получалось. От таких тяжелых мыслей не скоро отвяжешься. Только решил — перед микрофоном не выступать, как тут же, откуда ни возьмись, вопросик: значит, обмануть еще одного человека — председателя цехкома? Что я ему скажу? «Забыл» — не поверит. «Не подготовился», а тут доклада и не требовали. «Просто не пожелал» — об этом сразу надо было сказать. Ведь согласился. Москва прислала корреспондента, а я… И газовщик спросит, и горновые, и мастер — всем лгать. Как же смотреть им в глаза?
Что за дьявольщина,
Сердце до боли сдавило, дышать стало трудно. Остановился, оперся на массивные металлические перила. Металл приятно холодил руки. Снег под ладонями быстро растаял, чистая сталь от влаги поблескивала. Олег даже улыбнулся: «Добрая сталь, из нашего чугуна сварена. Эх, милый чугунок! Тебя делать не легко, а жизнь свою — еще труднее».
За спиной Олега топали люди. Отработавшись, они шли группами и в одиночку; шли бодро, торопливо, весело разговаривали, смеялись.
«Рады, домой спешат, к женам, детям. И у меня — дети, жена… И не жена, а жены!.. Да, а почему я думаю только об этой жене и о себе? Своя рубашка ближе к телу?.. А каково будет той?! Выступить по радио, значит — еще раз полоснуть ее по самому сердцу!..»
И Олег начал представлять, как первые месяцы, а, может, и годы, рыбачка молча переживала тяжелое горе, как она выходила на берег и смотрела в море, а по ночам лежала, не смыкая глаз, и прислушивалась к шорохам, ждала, не постучит ли он в раму…
Парень уже вырос, бегает. Сын — радость и счастье ее. Постепенно зажила рана, перестала кровоточить, а теперь снова…
И он понял, что если раньше прятаться было подло, то теперь подавать свой голос бесчеловечно. Понял и твердо решил: не выступать перед микрофоном. Решил и сразу выпрямился, поднял голову. «Нет, вы не услышите моего голоса!.. Что же, сбежать домой? Нет. Прийти и сказать: не достоин такой чести. Неужели не хватит смелости, моряк? Ты ходил на боевом корабле, тебе доверяли тайны государственной границы, океану не поддался, ты спас командира, ты покоряешь огненный чугун, руководишь людьми, учишь их, готовишь к вступлению в коммунизм, а тут… Нет, ты сможешь, ты должен, слышишь, должен!..»
Он отогнул меховой воротник куртки, вдохнул всей грудью холодного воздуха и решительно зашагал к конторе цеха.
Только пошел он не в красный уголок, а в партбюро…
ПОВЕРИЛИ!..
Разговор долго не клеился.
Уржумов сидел бледный, осунувшийся, жалкий. Горновые, мастера, водопроводчики посматривали на него, молчали. Начальник цеха Бугров то садился, клал руки на стол, сцепив пальцы, и смотрел в зал, выискивая поднятую руку, то снова вставал и, продолжая смотреть на сидевших в зале, начинал широкой ладонью гладить лысину.
— Ну, так как же будем? Меня просят уволить его, а каково мнение коллектива? Надо же решать. Горновые, мастера, что молчите?
— Бригада свое мнение высказала: нам такие не нужны, — не поднимаясь с места, заявил мастер Рябухин.
—
— Правильно, — вскочил Рябухин. — Он не думает о коллективе, наплевал на него, значит — не наш. Нарушил закон. Мы не раз прощали ему, но, — Рябухин махнул рукой, — бесполезно.
«Этот настаивает на своем, — думал Уржумов, — остальные молчат. Все, Яков. — Он взял свою ушанку, лежавшую на соседнем стуле, и начал расправлять ее, словно собираясь уйти. — Все, Яков, отгрузил ты шихту. Это уж точно. А больше у тебя — ни образования, ни профессии. Начинай все сызнова…»
Бугров снова осмотрел зал: ни одной руки, даже глаза прячут… «Молчат, молчат, — с беспокойством думал он. — Да впрочем, о чем тут и говорить? Бригада права: пусть не путается под ногами. Уволить — и все. Уволить? — переспросил себя. — А потом? В коммунистическое соревнование включаются и другие бригады, мастера тоже потребуют… Доменщики с неба не падают… И как тут поступить — сам черт не придумает. Однако пора кончать. А что если?..»
Бугров чуть заметно, про себя, стукнул кулаком по столу и решительно поднялся:
— Раз других предложений нет — так и сделаем: уволим Уржумова. Приказ уже есть. Просто… хотелось узнать мнение коллектива. Уволим. И вообще всех недисциплинированных работников выгоним из цеха. Останемся одни — все как на подбор — боевые да хорошие. Вот тогда уж и зашумим!..
Последние слова Рябухину не понравились. Да и многие другие доменщики с недоумением посмотрели на начальника цеха.
Первый горновой Сергей Каляда поднял руку:
— Разрешите. Я что-то вас… Словом, я вот так думаю… — опять замолчал, переступил с ноги на ногу, двинул плечом, оттянул ворот рубахи. — Я вот так думаю. Жизнь, она — сложная штука. Когда порадует тебя, а когда и ударит. С ней уметь надо. Порадует — не задевай носом люстры, опечалит — не борозди носом землю. Человек он… душа-то не чугунная… Одним словом, спасти его надо. Не за тем его мать родила. В цехе сколько с ним возились, учили. А мы раз — и нет доменщика. («Умно говорит чертяка», — порадовался Бугров). Видите, как легко! Я Алексея понимаю… («Понимаешь, да не очень, — мысленно ответил ему Рябухин. — Тебе хорошо: с тебя за него стружку снимать не будут…») Понимаю положение мастера тоже… Нельзя нам позволять такие вещи, тем более теперь, когда мы боремся за коммунистическую бригаду, однако… А что он сам-то молчит? — уже громче, взволнованнее сказал Каляда. — И не поймешь его…
— А что ему говорить? — сурово произнес мастер этой же домны Губарев. — Что ему говорить? — Встал, зло посмотрел на Уржумова, и все увидели: у мастера задвигались желваки на лице. — Вот горновой сказал, что, мол, Уржумов — человек, ему, вроде, простить можно. Какая теория!.. Да, перед нами — человек. Но советский человек, когда надо, и на смерть идет. Не случайно же у нас были Матросовы. Они понимали нашу жизнь, они не пеклись только о себе. Миллионы умирали на фронте, миллионы работали в тылу. Месяцами недоедали, неделями не спали, жили в цехе. И что же, все это делалось для того, чтобы вот такие супчики наслаждались в свое удовольствие, плевали… Топтать наши порядки… Да ты!.. — Губарев рванулся к Уржумову, тот вздрогнул, вскочил со стула и прижал к груди шапку, смятую обеими руками.