Двадцать четыре часа (с илл.)
Шрифт:
Он словно поднялся надо всем и увидел не только свои ошибки и недостатки, но и ошибки тех, кто был против него.
«Нет у меня другой жизни, кроме партийной работы, — снова, как при беседе с Лазаревым, сказал он себе сурово и жестоко. — А раз тебя с партийной работы убирают, значит, всю жизнь твою ломают».
И опять поднялись в нем горечь и возмущение. Ну, хорошо, он совершил много ошибок, его побили — правильно, все правильно. И все же не только одни недостатки были в его работе. Вот они все приходили к нему и расписывали его задним числом черными красками, даже до вдохновения поднимались,
И никто, ни один из них не вспомнил другое, а объективности ради следовало это другое отметить, — он ведь жил своей работой, не просто работал, жил! Конечно, было у него ослепление, зазнайство вельможи, бюрократическое чванство, — ничего этого он не отрицает, нет: он грубо обращался с сотрудниками, игнорировал их мнения, властно навязывал свои решения. И если он проявлял мало своей инициативы, а только исполнял директивы, то душу свою в работу он все же вкладывал, не мог работать без души. Нет, тут Лазарев неправ — не только одно равнодушие было в его работе. Отрыв от масс!
Но ведь он помнил о них, думал о них.
Не одним стремлением к спокойствию объясняются его ошибки. Он не оправдывается, нет, так и выходит — иногда он шел против интересов государства, может быть даже против коренных интересов тех самых людей, которых защищал. Он крепко тут ошибся, но забота о людях была.
— Кому все это сейчас нужно? Кто сейчас об этом вспомнит? — сказал он вслух, подводя итог своим невеселым мыслям, и встал со скамейки. Он направился к дому. Он шел одним и тем же шагом — медленно, заложив руки за спину. Только у городского театра он пошел быстрее — кончился спектакль, среди выходящих могли оказаться знакомые, ему не хотелось встречаться с ними.
Дома все уже спали. Он осторожно открыл и прикрыл дверь и на цыпочках прошел в кабинет. Войдя в него, он вздрогнул.
В кабинете сидел Марков.
8
Марков сидел в кресле одетый — в пальто. Он читал газету и, когда вошел Семенов, повернул к нему лицо. Весь гнев, все обиды разом поднялись в Семенове — он словно забыл о своих недавних мыслях. Он мрачно, негодующе, почти с ненавистью глянул в это хорошо знакомое, так часто сегодня припоминавшееся лицо — бритое, сухощавое, сильное и умное. Марков опустил газету и встал. Он сказал не улыбаясь:
— Что, непрошенный гость?
И Семенов ответил ему с вызовом и гневом:
— Так, Алексей Антонович, точно угадал.
Что-то дрогнуло в спокойном лице Маркова, что-то промелькнуло на нем — неуловимое, похожее на далекий отблеск улыбки. Он спросил — чуть ли не с издевательской учтивостью:
— Так как же, выгонишь или поговорим, Василий Петрович?
На секунду страстное желание взять Маркова за шиворот или просто показать ему рукой на дверь охватило Семенова. Но он был так измучен, что сил на это уже не было. Он сдержанно показал рукой на кресло.
— Садись, раз уж пришел.
Марков снова сел в кресло и бросил на стол
Он о чем-то думал, смотрел на Семенова, вынул папиросу, закурил. И Семенов, не удержавшись, заговорил сам.
— Что же, Алексей Антонович, добился своего? — сказал он.
— Добился, — согласился Марков, выпуская дым.
Семенов, снова закипая гневом, продолжал:
— Хорошую подготовительную работу ты провел, Алексей Антонович, — людей обрабатывал, свою группку сколотил. Выборы провел точно по расписанию.
— А вот этого не было, — возразил Марков. — От людей не скрывал, это правда, но обрабатывать их не обрабатывал. И группки никакой не было — если хочешь знать, я перед голосованием только в одном человеке был твердо уверен, что он тебя вычеркнет, — это я о себе.
Семенов задал ему тот же вопрос, который ставил перед всеми:
— Почему не дал прямого отвода?
— А незачем, — пожал плечами Марков. — Прямой отвод надо обосновывать, доказывать, начнутся споры, взвешивания по мелочам, в чем ты прав, в чем нет, а так — просто: не нравишься ты мне, вот я и вычеркиваю. Понял?
— В самом деле просто, — усмехнулся Семенов. — Нравиться я тебе, конечно, не могу, — оторвался от масс, партийный чинуша, спокойствие люблю, бездельник.
Марков казался удивленным. Он, подумав, возразил:
— Нет, зачем бездельник и чинуша? Этого я не говорил. Энергии у тебя, Василий Петрович, хватает на двоих, работать ты умеешь.
— Спасибо, что хоть это заметил, — едко сказал Семенов. — Другие дальше твоего пошли — что-либо хорошее во мне начисто отрицают.
— Энергия у тебя имеется, — повторил Марков. — Вот это, если хочешь знать, больше всего и бесило меня — всю свою энергию ты направил не туда, куда надо было, и вместо того чтобы помогать, стал мешать нам всем. Ты, если хочешь знать, был у нас в Рудном самым большим тормозом техническому и производственному прогрессу, вот почему все производственники пошли против тебя.
Марков был человек вспыльчивый. Долго вести размеренный, спокойный разговор — он, видимо, хотел вести именно такой разговор — не мог. Он вскочил с кресла и бросил недокуренную папиросу. Он стал краснеть, им уже овладевал быстро налетающий гнев.
Семенов сказал, возмущенный этими новыми нападками:
— Я тормоз прогрессу? А вспомни, как мы вместе боролись за план, за производственные показатели. Ведь заводы наши по качественным показателям — лучшие в стране; не спорю, это твоя заслуга, Алексей Антонович, но ведь и моего поту, немало и моего поту ушло на это.
— Ну и что же? — крикнул Марков. Он остановился против Семенова, раздраженный, злой, взъерошенный — такой, каким его всегда знал Семенов. Он повторил с силой: — Ну и что же? Кто отрицает, что ты серьезно боролся за план какое-то время? А сейчас ты мешаешь нам развернуть настоящую борьбу за план.
— Я мешаю? — спросил Семенов с тяжелым недоумением. — Еще недавно я вызывал к себе Волкова, у него там неполадки с программой, и строго предупредил, что приму партийные меры против него в случае срыва, дал советы, как поднять массы на повышение производительности.