Двадцать лет спустя (изд. 1957г.)
Шрифт:
— Положительно, д'Артаньян, — сказал он, — вы тот человек, какого я ищу, и вы можете рассчитывать, равно как и ваш друг, на мою благодарность.
Затем, поклонившись обоим с самой приятной улыбкой, он вернулся спокойно к себе в кабинет, так как с появлением Гонди шум на дворе затих, словно по волшебству.
V
В НЕСЧАСТЬЕ ВСПОМИНАЕШЬ ДРУЗЕЙ
Анна Австрийская в страшном гневе прошла в свою молельню.
— Как, — воскликнула она, ломая свои прекрасные руки, — народ
Сама того не замечая, королева затронула жгучий вопрос. Народ действительно не сказал ни слова в защиту принцев и поднялся за Бруселя: это потому, что Брусель был плебей, и, защищая его, народ инстинктивно чувствовал, что защищает себя.
Мазарини шагал между тем по кабинету, изредка поглядывая на разбитое вдребезги венецианское зеркало.
— Да, — говорил он, — я знаю, это печально, что пришлось так уступить. Ну что же, мы еще отыграемся. Да и что такое Брусель? Только имя, не больше.
Хоть Мазарини и был искусным политиком, в данном случае он все же ошибался. Брусель был важной особой, а не пустым звуком.
В самом деле, когда Брусель на следующее утро въехал в Париж в большой карете и рядом с ним сидел Лувьер, а на запятках стоял Фрике, то весь народ, еще не сложивший оружия, бросился к нему навстречу. Крики:
«Да здравствует Брусель!», «Да здравствует наш отец!» — оглашали воздух.
Мазарини слышал в этих криках свой смертный приговор. Шпионы кардинала и королевы приносили со всех сторон неприятные вести, которые кардинал выслушивал с большой тревогой, а королева со странным спокойствием. В уме королевы, казалось, зрело важное решение, что еще увеличивало беспокойство Мазарини. Он хорошо знал гордую монархиню и опасался роковых последствий решения, которое могла принять Анна Австрийская.
Коадъютор пользовался теперь в парламенте большим влиянием, чем король, королева и кардинал, вместе взятые. По его совету был издан парламентский эдикт, приглашавший народ сложить оружие и разобрать баррикады; он знал теперь, что достаточно одного часа, чтобы народ снова вооружился, и одной ночи, чтобы снова воздвиглись баррикады.
Планше вернулся в свою лавку, уже не боясь быть повешенным: победителей не судят, и он был убежден, что при первой попытке арестовать его народ за него вступится, как вступился за Бруселя.
Рошфор вернул своих новобранцев шевалье д'Юмьеру; правда, двух не хватало, но шевалье был в душе фрондер и не захотел ничего слушать о вознаграждении.
Нищий возвратился на паперть св. Евстафия; он опять подавал святую воду и просил милостыню. Никто не подозревал, что эти руки только что помогли вытащить краеугольный камень из-под здания монархического
Лувьер был горд и доволен. Он отомстил ненавистному Мазарини и немало содействовал освобождению своего отца из тюрьмы; его имя со страхом повторяли в Пале-Рояле, и он, смеясь, говорил отцу, снова водворившемуся в своей семье:
— Как вы думаете, отец, если бы я теперь попросил у королевы должность командира роты, исполнила бы она мою просьбу?
Д'Артаньян воспользовался наступившим затишьем, чтобы отослать в армию Рауля, которого с трудом удерживал дома во время волнения, так как он непременно хотел сражаться на той или на другой стороне. Сначала Рауль не соглашался, но когда Д'Артаньян произнес имя графа де Ла Фер, Рауль, сделав визит герцогине де Шеврез, отправился обратно в армию.
Один Рошфор не был доволен исходом дела. Он письмом пригласил герцога Бофора приехать, и тот мог теперь явиться, но — увы! — в Париже царило спокойствие.
Рошфор отправился к коадъютору, чтобы посоветоваться, не написать ли принцу, чтобы тот задержался. Немного подумав, Гонди ответил:
— Пусть себе принц едет.
— Значит, не все еще кончено? — спросил Рошфор.
— Мы только начинаем, дорогой граф.
— Почему вы так думаете?
— Потому что я знаю королеву: она не захочет признать себя побежденной.
— Значит, она что-то готовит?
— Надеюсь.
— Вы что-нибудь знаете?
— Я знаю, что она написала принцу Конде, прося его немедленно оставить армию и явиться в Париж.
— Ага! — произнес Рошфор. — Вы правы, пусть герцог Бофор приезжает.
Вечером того дня, когда происходил этот разговор, распространился слух, что принц Конде прибыл.
В самом приезде не было ничего необыкновенного, а между тем он наделал много шуму. Произошло это вследствие болтливости герцогини де Лонгвиль, узнавшей, как передавали, кое что от самого принца Конде, которого все обвиняли в более чем братской привязанности к своей сестре, герцогине.
Таким образом, раскрылось, что королева строит какие-то козни.
В самый вечер прибытия принца наиболее осведомленные граждане, эшевены и старшины кварталов, уже ходили по своим знакомым, говоря всем:
— Почему бы нам не взять короля и не поместить его в городской ратуше? Напрасно мы предоставляем его воспитание нашим врагам, дающим ему дурные советы. Если бы он, например, воспитывался под руководством господина коадъютора, то усвоил бы себе национальные принципы и любил бы народ.
Всю ночь в городе чувствовалось глухое оживление, а наутро снова появились серые и черные плащи, патрули из вооруженных торговцев и шайки нищих.
Королева провела ночь в беседе с глазу на глаз с принцем Конде; его ввели к ней в полночь в молельню, откуда он вышел только около пяти часов утра.
В пять часов королева прошла в кабинет кардинала: она еще не ложилась, а кардинал уже встал.
Он писал ответ Кромвелю, так как прошло уже шесть дней из десяти, назначенных им Мордаунту.