Двадцать лет спустя (изд. 1957г.)
Шрифт:
«Что же, — думал он, — я заставлю его немного подождать. Но ведь господин Кромвель лучше других знает, что такое революция, и извинит меня».
Итак, он с удовольствием перечитывал первый параграф своего ответа, когда послышался тихий стук в дверь, соединявшую его кабинет с апартаментами королевы. Через эту дверь Анна Австрийская могла во всякое время приходить к нему. Кардинал встал и отпер дверь.
Королева бы на в домашнем платье, но она еще могла позволить себе быть небрежно одетой, ибо, подобно Диане де Пуатье * и Нипон де Лапкло * , долго сохраняла красоту. В это
— Что случилось, ваше величество, — спросил несколько обеспокоенный Мазарини, — у вас такой торжествующий и довольный вид?
— Да, Джулио, — ответила она, — я могу торжествовать, так как нашла средство раздавить эту гидру.
— Вы великий политик, моя королева, — сказал Мазарини. — Какое же вы нашли средство?
Он спрятал свое письмо, сунув его под другие бумаги.
— Они хотят отобрать у меня короля, вы знаете это? — сказала королева.
— Увы, да. А меня повесить.
— Они не получат короля.
— Значит, и меня не повесят, benone. [36]
— Слушайте, я хочу уехать с вами и увезти с собой короля. Но я хочу, чтобы это событие, которое сразу изменит наше положение, произошло так, чтоб о нем знали только трое: вы, я и еще третье лицо.
— Кто же это третье лицо?
— Принц Конде.
— Значит, он приехал? Мне сказали правду!
— Да. Вчера вечером.
36
Отлично (итал.).
— И вы с ним уже виделись?
— Мы только что расстались.
— Он принимает участие в этом деле?
— Он дал мне этот совет.
— А Париж?
— Принц принудит его к сдаче голодом.
— Ваш проект великолепен. Но я вижу одно препятствие.
— Какое?
— Невозможность осуществить его.
— Пустые слова. Нет ничего невозможного.
— Да, в мечтах.
— Нет, на деле. Есть у нас деньги?
— Да, немного, — сказал Мазарини, боясь, чтобы Анна Австрийская не заставила его раскошелиться.
— Есть у нас войско?
— Пять или шесть тысяч человек.
— Хватит у нас мужества?
— Безусловно.
— Значит, дело нетрудное. О, понимаете ли вы, Джулио? Париж, этот ненавистный Париж, проснувшись без короля и королевы, увидит, что его перехитрили, что ему грозит осада и голод, что у него нет другой защиты, кроме его вздорного парламента и тощего, кривоногого коадъютора!
— Прекрасно, прекрасно, — произнес Мазарини, — я понимаю, какое это произведет действие, но не вижу средств привести ваш план в исполнение.
— Я найду средство.
— Вы знаете, что это означает? Междоусобная война, война ожесточенная и беспощадная!
— Да, да, война, — сказала Анна Австрийская, — и я хочу обратить этот мятежный город в пепел; я залью пожар кровью; я хочу, чтобы ужасающий пример заставил вечно помнить и преступление, и постигшую его кару. О, как я ненавижу Париж!
—
— Вы смеетесь?
— Ничуть не смеюсь. Война с целым народом опасна. Поглядите на своего брата Карла Первого; ему пришлось плохо, очень плохо.
— Да, но мы во Франции, и я испанка.
— Тем хуже, per Baccho, [37] тем хуже; я предпочел бы, чтобы вы были француженкой, а я французом: тогда нас не так бы ненавидели.
— Во всяком случае, вы одобряете мой план?
— Да, если только его возможно осуществить.
— Конечно, возможно. Говорю вам: готовьтесь к отъезду!
37
Черт возьми (итал.)
— Ну, я-то всегда к нему готов, но только мне никак не удается уехать… и на этот раз я вряд ли уеду.
— А если я уеду, поедете вы со мной?
— Постараюсь.
— Вы меня убиваете своей трусостью, Джулио. Чего вы боитесь?
— Многого.
— Например?
Лицо Мазарини было все время насмешливым. Теперь оно омрачилось.
— Анна, — сказал он, — вы женщина и можете оскорблять мужчин, так как уверены в своей безнаказанности. Вы обвиняете меня в трусости, но я не так труслив, как вы, ибо не хочу бежать. Против кого восстал народ? Против вас или против меня? Кого он хочет повесить? Вас или меня? А я не склоняюсь перед бурей, хоть вы и обвиняете меня в трусости. Я не сорвиголова, это не в моем вкусе, по я тверд. Берите пример с меня: меньше шума и больше дела. Вы громко кричите, — значит, ничего но достигнете.
Вы хотите бежать…
Мазарини пожал плечами, взял королеву под руку и подвел ее к окну.
— Смотрите, — сказал он.
— Что? — спросила королева, ослепленная своим упрямством.
— Ну, что же вы видите в это окно? Если глаза меня не обманывают, там горожане в панцирях и касках, с добрыми мушкетами, как во времена Лиги; и они смотрят на это окно так внимательно, что увидят вас, если вы поднимете занавеску. Теперь посмотрите в другое окно. Что вы видите? Вооруженный алебардами народ, который караулит выходы. Все ворота, двери, даже отдушины погребов охраняются, и я скажу вам, как говорил мне Ла Раме о Бофоре: «Если вы не птица и не мышь, вы не выйдете отсюда».
— Но ведь Бофор бежал!
— Хотите и вы бежать таким же способом?
— Значит, я пленница?
— Конечно! — воскликнул Мазарини. — Я уже битый час вам это доказываю.
С этими словами кардинал преспокойно сел за стол и занялся письмом к Кромвелю.
Анна, трепеща от гнева и вся красная от негодования, вышла из кабинета, сильно хлопнув дверью. Мазарини даже не обернулся. Вернувшись к себе, королева бросилась в кресло и залилась слезами. Вдруг ее осенила мысль.