Двадцать отражений лжи
Шрифт:
— Главное, грамотно внедрить эту мысль, а там разберемся, — глаза Тана азартно блестят. — Я вот думаю…
— Минуточку. Что вы собираетесь…
— Тан, отправь ребенка домой, — бабушка бросает ледяной взгляд в мою сторону.
Меня и отправляют — раньше, чем я успеваю вставить хоть слово. Укуси меня мекал… Да они в конец офонарели. Оба. Даже и думать нечего на эту тему.
Подивившись — нет, не наивности деда, — а бабушке, которая вообще взялась за такую махинацию, я возвращаюсь обратно в «комнаты», где уже отужинавшее младшее поколение,
К несчастью, для этого им взбрело в голову выключить свет, и мой путь до ближайшего кресла оказался не самым гладким.
Суть дискуссии открылась быстро — Кетта утверждала, что пучок синих перьев, принадлежащих ей, светится гораздо ярче, чем какая-то там «лупоглазость с хвостом». Кит успешно оппонировал, предлагая сунуть «остатки бедной птички» в садок и сравнить более наглядно.
Через десять минут исследователи заходят в тупик, но вовремя замечают новое решение проблемы, то есть меня. «Капитану» достается роль арбитра в нелегком споре. Капитан тоскливо смотрит на изрядно подмокший пучок перьев, некогда выдранных из ее же хвоста неким Пешшем для «лабораторных исследований».
Результаты исследований потрясали.
С кислым видом сообщаю Киту, что в общей зале его ждет двоюродный брат, и извлекаю перья из садка.
— Это ведь ваши? — Кетта победно фыркает в спину убежавшему мальчику и поворачивается ко мне.
— Откуда ты знаешь? — небрежно взмахиваю уныло обвисшим пучком.
— Вижу, — отвечает девочка, вместе со мной наблюдая, как с многострадальные перья роняют мелкие капельки на ковер.
— Вот как…
— А я вас помню, — неожиданно начинает она, строго сведя бровки. — Вы были с мамой. Давно-давно. Еще когда я была маленькой-маленькой, и меня носили в животике.
Вскидываю брови. Что же ты помнишь о матери?… Знаешь ли, как она умерла? Знаешь, наверняка. И вспоминаешь ведь… легко.
Не замечая моего удивления, девочка продолжает:
— Я помню. И когда маме и мне захотели сделать плохо, я просила вас помочь. Вы помогали. И дядя помогал. И еще там другие — плохо помню. А вы помните?
— Не… — губы дрогнули в грустной улыбке. — Не очень хорошо.
— А вы спросите у дяди Нердайна, — с присущей ее возрасту непосредственностью заявляет Кетта. — Или у мамы. Нет, лучше у дяди. Он помнит. Точно помнит.
— Дяди?… Спрошу.
Перья стекли и распушились, щекоча пальцы воздушными волосками. Вот так вот…
— Так вы, наверное, одна не дойдете! Хотите, провожу? — Кетта поднимается с ковра и решительно отряхивает платьице. — Дедушка, правда, сказал, что чужим нельзя, но вы ведь не чужая? — и убежденно добавляет: — Вам надо, я вижу. Мама заодно сказку расскажет!
— Ну…
— Пошли! — меня хватают за руку и тащат… куда-то вперед. — Как раз успеем, пока этот… брата ищет. Мальчишки такие противные, правда?
— Правда, — губы вновь вздрагивают в улыбке. Маленькая моя… Все-то ты видишь.
Даже призраков.
Путаница темных коридоров проплывает
Кетта жизнерадостно скачет по крутой лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Через сотню или две лестница раздваивается и Кетта останавливается на площадке между двумя лестницами, уходящими в темноту. На стене — массивный старинный фонарь, освещающий…
Портрет.
— Мама, привет! Смотри, кого я привела, — важно кивает на меня девочка.
Глаза на исполненном в старинной манере холсте светятся добротой и лаской. Бледное лицо с тонкими чертами, сложенные на коленях хрупкие кисти, фигурка, облаченная в церемониальный наряд. Марлен. Ты все-таки не смогла оставить дочь.
— Вы идите… Идите! А мама мне пока сказку расскажет, — кивает Кетта на портрет и усаживается на пол, скрестив ноги. Терпеливо ожидая сказки. И, без сомнения, она ее услышит. А я…
— Ну идите же! Там защелка сбоку, — подталкивает детский голосок. — Ох уж мне эти взрослые… Он вот тоже бука — со мной разговаривать не хочет. Но одному же скучно сидеть! Да еще целый месяц!
Месяц?…
Провожу пальцами по раме портрета, и сбоку действительно находится небольшой рычажок.
Какой еще месяц?…
…Я стою перед закрытой дверью и не решаюсь коснуться ее. Не решаюсь вдохнуть, очнуться и осознать, что просто сплю.
Дверь открывается сама — чернильно-черным провалом, надежно скрывающим того, кто толкнул тяжелую створку изнутри. Снова иллюзии… Ты умел ткать их из воздуха, а, живя среди смертных, этому научилась и я… Мы много лет играли иллюзиями настоящей жизни, правдой, что переворачивается, отражаясь в зеркале — как в старой, глупой игре чужого народа… обманывая друг друга и весь мир заодно. Кое-что нашли, потеряли больше, но главного сделать так и не сумели: не нашли того, кто прятался — себя. И потому победителей не оказалось.
Но, глядя сейчас в темноту, впервые за четыре года я начинаю надеяться, что слишком рано начала подсчитывать очки…
На пороге застывает тень, не попадая в круг света.
— Кетта… Я же просил… Иди к себе.
Тихий голос, неотличимый от шелеста ветра. Или ветер, гуляющий по пустым коридорам?
— Но я ведь не одна, — заговорщицки шепчет Избранная, прикладывая пальчик к губам.
— Неужели?
Шаг. Другой. Моя рука тянется в черноту проема, почему-то не замеченная, не отброшенная, и тонет в темноте.
А иллюзия делает шаг, вдруг упираясь в мою ладонь. Плотная, теплая… живая.
— Правда, хороший сюрприз? — проказливо улыбается четырехлетняя девчушка и дергает себя за хвостик. — Дядя Тан сказал, вам понравится.
На меня, не отрываясь, смотрят из прошлого яркие синие глаза.
— Я же просил! Кетта! — напряженным звоном отражается от стен. — Тан совсем сбрендил?!
— Как… — тихое, беспомощное слово.
— Уходи, — тень отступает, растворяется черноте.
Мы играли так долго…