Двадцать шестой
Шрифт:
Перекличку вел папа, он был десятником. Хотя на самом деле очередь была разбита на группы по пятьдесят человек, так что правильнее было бы называть его пятидесятником, но это было не главное. Главным было то, что у них теперь будет машина.
Гриша с гордостью наблюдал, как перед папой выстраиваются солидные дяди с портфелями, выпрямляются по струнке, будто на линейке на физкультуре, и смотрят преданными глазами. Еще чуть-чуть, и папа прогремит, как Одуванчик в начале урока: «На первый-второй ра-а-ас-считайсь!»
Папа же доставал из сумки толстую тетрадь на спирали и отмечал.
– Григорьев!
– Я.
– Антоненко.
– Здесь.
– Макеев.
– Я сегодня за Макеева. Я свекор. У Михаила
Обычно после переклички кто-то из отмечающихся подвозил Гришу с папой домой, ведь папа теперь был важным человеком. Чаще всего их вез Вячеслав Леонидович, добрый дядька с веснушчатыми руками – это он отмечался за затя, у которого были дежурства в больнице. За окном было промозгло и холодно, а в машине тепло, и так маняще пахло бензином, и так весело качался на зеркале дальнего видения брелок с кубик-рубиком, что у Гриши перехватывало дыхание от мысли, что скоро машина будет и у них. Гриша жадно смотрел, как мимо пролетали фонарные столбы, светофоры и магазинные вывески – галантерея, тысяча мелочей, обувь. Но с еще большим удовольствием он заглядывал в окна домов, особенно если дело было вечером, и додумывал, что там внутри.
– А мы на нашей машине в Крым поедем, – похвастался Гриша с заднего сиденья.
– Вот молодцы. У меня там приятель живет, в гости зовет. Там арбузы такие сладкие, что губы слипаются. Вы на ЮБК?
– Нет! – гордо отрапортовал Гришка, а потом замялся. – А что это такое?
– ЮБК – это южный берег Крыма, – усмехнулся папа. – Мы еще точно не решили.
Гриша водил рукой по сиденью, которое у Вячеслава Леонидовича было обито мягкой, пушистой тканью, напоминавшей шерсть покойного Моцарта.
– Пап, а у нас такая же обивка будет?
В начале января в классе отмечали день рождения Абрикосика, Олега Абрикосова. Гриша помнил его еще с детского сада, где Абрикосик прославился тем, что приносил в термосе свою еду, грыз ногти, сидел целыми днями у окна и плакал по маме, размазывая сопли по лицу.
В первый школьный день их посадили вместе, но дружба сразу не задалась. Абрикосик, такой же хилый и щуплый, как и в детском саду, все так же таскал с собой термос, правда теперь уже не с супом, а с чаем, и все так же грыз ногти. Он с ходу принялся хвастаться новыми фломастерами, а потом вытянул в проход между партами ноги и показал гэдээровские кроссовки на липучках, которые ему достал папа. Папа у Олежки, о чем тот не преминул проинформировать Гришу, даже не вынув пальцы изо рта, работал в райкоме.
Через несколько дней Абрикосика пересадили. Приходила его толстая мама и жаловалась Раисе, что Олежке дует от окна, а ему заболеть ни в коем случае нельзя, потому что вы не представляете, Раиса Григорьевна, сколько мы уже с ним натерпелись. Гриша сам к окну претензий не имел, но вся эта канитель его задела, получалось, что Олежке заболеть было нельзя, а Гриша – бог с ним, пусть простужается. Особенно Гришу покоробило то, как учительница расплывалась и заискивала перед Абрикосиковой мамой, только что свой учительский стол Олежке не отдала.
Рассадить их рассадили, но на физкультуре Одуванчик по-прежнему ставил их в пару. Таких удивительно неспособных к спорту детей в классе было трое – Гриша с Олежкой и Ася Авербах. Из мальчиков Олежка был самым маленьким в классе, с тоненькими, как спички, ногами и покрытыми диатезом руками. С перекладины, на которую его, замершего от страха, подвешивал Одуванчик, Олежка соскальзывал и ухал вниз, на мат в ту же самую секунду, когда учитель отнимал руки. На втором круге бега по спортзалу Олежка уже выдыхался, и, конечно, ни о каком отжимании не могло быть и речи. Гриша же был для своего возраста хорошо сложен, но совершенно не спортивен – координация движений у него отсутствовала, и когда нужно было повернуться направо, он поворачивался налево, когда нужно было
– Голова у Школьника не на то место прикручена, – ругался тот.
В конце первой четверти и Гриша, и Олежка получили по справедливому трояку – спасибо, что не по паре. Только в школу опять наведалась Олежкина мама, и его тройка в журнале удивительным образом преобразовалась в пятерку, а Гришина так и осталась тройкой – выпуклой и жирной.
И вот теперь, когда в очередной раз в школу пожаловала Олежкина мама, пусть и со сладостями для дня рождения, Гришу аж передернуло.
Она заявилась на последнем уроке. Полная, в белом свитере и серой меховой шапке, с оттопыренными в разные стороны руками, с которых свисали пакеты и сумки, она была похожа на пингвина. Поздоровавшись с Раисой Григорьевной, мама Абрикосика с трудом разместила свои многочисленные пакеты на учительском столе и принялась раздавать угощение. Она неуклюже протискивалась между рядами и, будто фея, толстая фея, выдавала каждому дары: сначала мандарин, крупный, пахучий, небось с рынка, потом несколько развесных конфет, которые она доставала из отдельного шелестящего целлофанового пакета, но самым главным сокровищем была жвачка – «Дональд Дак» со вкладышем.
Гриша, все так же сидевший в самом левом ряду, да еще и на предпоследней парте, ерзал на стуле, с замиранием сердца наблюдал, как стремительно пустели пакеты Абрикосиковой мамы, и опасался, что на него не хватит, точно не хватит «Дональдов», он же по жизни невезучий. Но жвачки, слава богу, хватило – Грише досталась ярко-красная. И хоть Раиса Григорьевна запретила не то что жевать, но даже разворачивать их в школе, про понюхать она ничего не говорила, и Гриша самозабвенно вдыхал аромат жвачки, которая пахла чем-то сладостным, фруктовым, манящим. Страшно хотелось поглядеть на вкладыш, спрятанный внутри, но Гриша боялся Раисы.
Счастливый же именинник вертелся за партой, наблюдая за всем этим церемониалом, дрыгал ногами, которые не дотягивались до пола, сиял и переливался от гордости и важности, точно обертка от «Дональда». Еще чуть-чуть, и он сам лопнет, как пузырь бабл-гама, хмуро подумал Гриша.
Когда все конфеты и жвачки были розданы, а Раиса Григорьевна в очередной раз цыкнула на класс, чтобы пока никто еще не начинал есть, Олежкина мама пустилась по второму кругу с тортом, и тут Гришу ждало потрясение. Торт – в этом не было никаких сомнений – был мамин, ее знаменитый сметанник: сложенные друг на друга коржи, лимонный крем, шоколадная стружка, а главное – эмалированная форма, белая, в редкий цветочек, с чуть сколотым краем. Вот почему позавчера внезапно прибежала тетя Тома – вот, значит, что это у них был за срочный заказ.
У Гриши все клокотало внутри от того, как восторженно хихикали и облизывались дети, получая на большой красной салфетке, тоже наверняка заграничной, кусок торта, его, Гришиного, кровного. Раисе при этом досталась двойная порция и конфет, и торта, и это, конечно, тоже было в корне несправедливо – разве не твердила Раиса на каждом шагу, что в нашей стране все равны? А для самого именинника был припасен какой-то особенный, диетический торт, потому что у Олежки на все была аллергия. Его мама достала этот торт из отдельного пакета и протянула Олежке не на салфетке, как всем, а на цветастой бумажной тарелке, и это Олежкино превосходство в очередной раз кольнуло Гришу в и так уже израненное сердце.
Конец ознакомительного фрагмента.