Двадцатые годы
Шрифт:
Братья остались вдвоем, внешне схожие, высокие, сухие, поджарые и разные по внутренней сути.
— Все никак не поговорить, Федя…
— Я и то смотрю, Паша, уеду, а на что оставляю жену — не знаю.
— Жена женой, но и мы братья.
— В нынешние времена брат на брата идет, за грех не считает.
— Нам с тобой делить нечего.
— Как знать.
— Сестры выделены, мать умрет, любая половина твоя.
— Я не о том, я б от всего имущества отказался, да и тебе посоветую.
— А жрать что?
— Да
— А завтра?
— Завтра я хочу легко жить.
— Тебе хорошо говорить: закончишь свои университеты, станешь врачом, куском хлеба до смерти обеспечен. А что я без хозяйства? В работники идти?…
Оба замолчали. Слышно, как прусаки шуршат по стене.
— У меня к тебе, Федя, просьба…
— Все, что могу.
— Ты в Красную Армию почему пошел?
— Как почему? Сложный вопрос. Я русский. Куда бы меня ни кидала судьба, а родина моя здесь, в Успенском.
— Считаешь, что те нерусские?
— Видишь ли… Настоящая жена сама верность, а жена, доступная каждому встречному-поперечному, уже не жена, а потерянный человек, у такой ни роду, ни племени.
— А те, считаешь…
— Торгуют и собой и родиной.
Павел Федорович прошелся по кухне, спорить не хотелось, в глубине души он соглашался с братом.
— А если в семье драка?
— Все равно чужих людей в семейную распрю не мешают, еще больше беды.
— Тебя мобилизовали?
— Сам пошел.
— А если убьют?
— От судьбы не уйдешь, а судьба у человека одна.
— А если не там и не тут?
— У честного человека не получится.
— Значит, ты доброволец?
— Какое это имеет значение?
— Большое.
— Важно, как сам понимаешь себя.
— И документ есть?
— Конечно.
— Так вот какая просьба. Сходи до отъезда в исполком. Насколько легче, если в семье доброволец.
— Хозяйство наше все равно не спрятать.
— Хозяйство наше родине не в убыток.
— Подумают, из-за хозяйства пошел в добровольцы.
— А почему бы и не пойти? Пускай думают.
— Неудобно…
— На дом наш давно зарятся, потребиловку хотят открыть. Скотину заберут. В земле ограничат…
— Неудобно, Паша.
— За-ради матери. Придут отбирать коров… Или хуже — из дома выбросят… Не переживет мать. Теперь одна защита — бумажки.
— И у меня просьба, — сказал Федор Федорович. — Не обижайте Веру. Особенно, если случится что.
— Зачем обижать…
— Вы на все способны… — Федор Федорович спохватился, наоборот, следовало выразить уверенность, что не способны обидеть, он перешел на миролюбивый тон: — Жениться не собираешься?
— Сам знаешь мое положение, — пожаловался Павел Федорович. — Мамаша никогда не разрешит.
— Теперь бы и не спросясь…
— Как можно, поперечить все одно что убить…
Тут Славушка окончательно
Мальчик перелез через Федосея. Над столом тускло мерцала привернутая лампа, по столу бегали прусаки, на скамейке, поджав к животу ноги, спала Надежда.
Славушка попил из ведра воды, пошел в горницу. В сенях беспросветная темь, далекий собачий лай, все вокруг спало. Славушка открыл дверь. В столовой ярко горела лампа, на деревянном диване сидели мать и отчим, они порывисто отстранились друг от друга.
— Ты чего? — спросила Вера Васильевна.
— Проснулся.
— А я не хотела тебя будить.
— Не уезжайте завтра, — сказал Славушка отчиму. — Нам тут без вас не привыкнуть.
— А на войне ни к чему не привыкнуть, — ответил отчим. — Здесь тоже вроде как на войне… — У него грустные глаза. — И убежать от нее нельзя. Если я задержусь хоть на день, буду уже не доброволец, а дезертир.
— Понимаю, — сказал Славушка.
Ему жаль отчима. Он уходит в залу, вставляет отчима с Верой Васильевной.
— Пойдешь со мной? — утром спрашивает отчим мальчика.
— Куда?
— На Кудыкину гору, лягушек ловить…
Он еще не знает, что эти «лягушки» спасут ему жизнь. Им недалеко идти, в «волость», так все называют волисполком. Вот оно — одноэтажное кирпичное здание на бугре. Слюдяные какие-то оконца. Жесткая коновязь перед низким крыльцом…
Пыльный коридор и три двери. «Налево пойдешь — сам пропадешь, прямо пойдешь — коня потеряешь, направо — оба погибнете…» Налево — военкомат, прямо — земельный отдел, направо — президиум.
— Сейчас увидишь Быстрова, — говорит отчим. — Глава здешнего правительства.
На стенке в позолоченной раме портрет кудлатого старика, под портретом письменный стол и обтянутый черной кожей диван, и левее, у окна, дамский письменный столик.
За дамским столиком грузный мужчина с обвисшими черными усами.
— Дмитрию Фомичу, — здоровается отчим. — Вчера был у Ивана Фомича.
— Слышал, слышал.
— А сегодня к вам.
Оказывается, это брат Ивана Фомича, в прошлом волостной писарь, а ныне секретарь исполкома.
Федор Федорович взглядывает на Маркса.
— А где…
Он имеет в виду Быстрова.
— Борется с контрреволюцией, — говорит Дмитрий Фомич как о чем-то само собою разумеющемся. — Поехал в Ржавец, отбирать у дезертиров оружие.
Федор Федорович подает Никитину справку о своем зачислении в Красную Армию.
— Разумно, — одобряет Дмитрий Фомич. — Теперь к вашему хозяйству не подступиться, а то Степан Кузьмич нацелился на одну вашу лошадку…
Не понять, кому сочувствует Дмитрий Фомич — Быстрову или Астаховым.