Двадцатые годы
Шрифт:
В том, что происходит, есть что-то сказочное. Таинственный сумрак, мятущиеся души, загадочные видения. Усатый Филипп Макарович будто злой волшебник, его бы только нарядить в просторный балахон, где легко притаиться маленьким злым духам — зависти, стяжательства, злобы, лицемерия, ненависти; маленькие и ловкие, они то выпрыгивают из-за плеч председателя, то исчезают, точно их здесь и нет.
В маленьких черных глазках Устинова сверкают дьявольские искры, тусклый желтый огонь керосиновой лампы отражается в них багровым пламенем, вот он сейчас обернется, посмотрит на мальчиков,
Филипп Макарович кричит, кричат все, но перекрикивают других лишь Филипп Макарович и еще несколько мужиков, и Славушке постепенно открывается тайна происходящего, как меньшинство хитрых мужиков обводит вокруг пальца большинство жадных. Они не то что не хотят дать землю женщинам или детям, они вообще не хотят делиться землей, каждый хочет захватить всю землю себе.
И вдруг голосок, негромкий, сипловатый, но очень слышный, профессиональный голосок проповедника прорезает разноголосицу:
— Извеняйте… веняйте… граждане…
Совсем как школьник, отец Валерий поднял руку, упершись локтем в парту, и обращается к Устинову, как ученик к учителю:
— А духовенству, Филипп Макарович, не дадено земли за Кривым Логом?
Дался всем Кривой Лог!
— Вам, батюшка, за погостом…
— Не давать им!
— Что им, исть не положено?
Филипп Макарович шевелит усами, как таракан.
— Вам бы, батюшка, набраться терпения…
— Рази стерпишь, когда землю под носом уводят?
— Христос терпел и нам велел.
— Вам, а не нам!
— Христу легше, ен бездетный!
Спор опять разгорается.
Заплакала какая-то баба:
— Креста на вас нет!
И вдруг… Тишина не тишина, но шум как бы ушел под пол, перестают размахивать руками, обвисают устиновские усы, и фитиль, вывернутый до отказа, чадит, как факел, зажженный в честь… В честь кого?
А вот в честь кого!
В сенях возня, мужики в дверях расступаются, и в класс быстро входит… Некто. Среднего роста. Средних лет. Средней наружности. Есть в нем что-то актерское. Во всяком случае, появляется он так, точно выходит на сцену… и что-то офицерское. Вероятно, ему хочется походить на офицера. Франтовская офицерская фуражка, бекеша цвета хаки, отделанная по краям серым каракулем, начищенные хромовые сапоги… Белобрысый, узколицый. Глаза с каким-то стальным оттенком. Бледные губы.
— Быстров, — шепотом говорит Колька.
Вошедший ни в кого не всматривается, не осматривается по сторонам, подходит к столу, глядит на Устинова, вернее, сквозь Устинова, но усы у того обвисают еще больше, все теперь пойдет не так, как задумано.
— То-ва-ри-щи!
Есть в нем что-то, что заставляет смотреть только на него.
— То-ва-ри-щи!… — Громко и пронзительно, даже стекло в окне звякнуло.
Славушке кажется, что не толпа мужиков, а один огромный слон переступает с ноги на ногу. Даже не слон, а мамонт. Волосатый, дикий, встревоженный…
— Что ж ет-та получатци?
Голос старческий, слабый, неуверенный, а слышен — такая тишина.
— Степан Кузьмич, дык что же етта, буд-мя любезен, разъясни мне, дураку, хресьянам воля, а что ж етта за воля, коли растю-растю, а сваму
Быстров оперся о стол ладонями.
— Давай, давай, дед…
— Запрос об том, что давать-та я не хочу…
— Еще у кого какие запросы?
Снова возник гул, однако Быстров пристукнул кулаком, лампа чуть подпрыгнула, мигнул огонек, и опять тишина.
— А где «молния»?
Действительно, где «молния»?
Голос резок, глуховат, напоминает звуки приглушенного фагота, мягкость и грубость звучат в его модуляциях.
— Евгений Денисович не дают.
Филипп Макарович неуверенно закручивает развившиеся колечки цыганских черных усов.
— Позовите Евгения Денисовича.
Квартира Евгения Денисовича тут же, в школе, только в нее отдельный ход с улицы.
— Обойдемся, Степан Кузьмич…
— Не обойдемся.
За окном свет еще раз мелькнул, все в классе преображается, и люди как люди, тени пропадают в никуда, все естественней, проще, все как всегда, — вот они две лампы-"молнии", одну вносит Егорушкин, вторую сам Евгений Денисович.
Ну конечно, это Евгений Денисович, красавчик с длинными русыми волосами, в пиджачке, в синей косоворотке…
— Экономим керосин, — с порога оправдывается Евгений Денисович, — бережем для занятий.
— А вы понимаете, что здесь?
— Но это же школьный керосин.
— Делят землю!
— Но это школьный…
— А что ваши ученики будут есть, вас это интересует?
Одну лампу ставят на стол, другую подвешивают под потолок, все видно, всех видно, на свету все как-то заметнее.
Быстров снимает фуражку, кладет на стол, вытягивает руку, не глядя ни на руку, ни на Устинова, — непререкаемый театральный жест.
— Список!
Славушка рассматривает Быстрова. Странное лицо, точно высеченное из песчанника, гладкие белесые волосы, будто смазанные маслом, такие же белесые брови, сумасшедшие — и не серые, а синие глаза, прямой нос с ноздрями, раздувающимися как у злого жеребца, бледные широкие губы, и подбородок такой благородной формы, что, носи он бороду, ее следовало бы сбрить, чтобы лицо не утратило своих законченных очертаний.
— Ну что ж, потолкуем…
Только всего и произносит он, но Славушка понимает, что теперь не будет ни драки, ни крика, ни обмана, так велик авторитет этого человека, его боятся, это очевидно, но есть в нем что-то еще, что заставляет одних притихнуть, других подчиниться, а третьих поверить и пойти за ним, куда бы он их ни повел.
Быстров отводит плечи назад, сбрасывает бекешу, подходит к доске и видит в углу мальчиков.
— А вы что здесь делаете?
Они молчат, сейчас их выгонят, и, собственно говоря, они уже и сами не прочь…
Взгляд синих глаз пронзителен и беспощаден.
— Сидите, сидите, — снисходительно говорит Быстров. — Учитесь. Может, кто из вас станет еще председателем совнаркома!
Набрасывает на доску бекешу, возвращается к столу. Смотрит на бумагу, где расписано, какие и за кем закреплены земельные наделы, а все остальные смотрят на Быстрова, ждут, что он скажет, спорить с ним опасно и почти бесполезно, знают — как он решит, так тому и быть.