Двадцатые годы
Шрифт:
— В деревню, — сказала Вера Васильевна.
— К родным или как?
— Можно сказать, и к родным, и так, — сказала Вера Васильевна. — Я учительница, гонит голод, хотя есть и родственники…
— Ну и великолепно, — одобрил парень. — Учителя теперь в деревне нужны.
— Не знаю, — отозвалась Вера Васильевна. — Я никогда не жила в деревне…
И она закрыла на мгновенье глаза.
— Нет ли у кого, братки, закурить? — воззвал Рыбкин в темноту. — Махорочки бы…
— Свою надо иметь, — назидательно отозвался кто-то.
— Ну и на том спасибо, — беззлобно
Кто-то чиркнул спичкой, серная спичка зашипела, точно размышляя, зажигаться или не зажигаться, вспыхнул синий призрачный огонек, и наконец слабое желтое пламя на мгновенье выхватило из тьмы бледные сердитые лица.
Владелец спички зажег огарок стеариновой свечи, приклеенной к вагонному столику.
Свет разбудил Славушку, он встрепенулся и поднял голову.
— Ты что? — спросила Вера Васильевна.
— Мы скоро приедем?
— Ах, что ты! — Вера Васильевна вздохнула. — Завтра, завтра. Еще ночь…
Желтые блики бежали по лицам.
— Все ездиют, ездиют, — сказал кто-то с верхней полки сиплым голосом и пошевелил ногой в лапте. — Сами не знают…
— А ты знаешь? — спросил мужик в полушубке. — Ты-то сам знаешь?
— Я-то знаю, — отозвался человек в лаптях. — Я за делом ездию, а не так чтобы…
— Ну и мы за делом, — строго сказал некто у окна, и только тут Славушка рассмотрел его рясу.
— О господи! — вздохнул пожилой бритый мужчина, протирая пальцем стекла очков в простой металлической оправе. — Очереди, давка, большевики…
— А вы не затевайте о политике, — еще строже сказал священник. — За политику нынче расстреливают.
— Извините, — сказал человек в очках. — Я не хотел.
— То-то, — упрекнул мужик в полушубке. — Потушили бы вы, гражданин, свечку от греха.
— Одну минуту, — встревоженно сказал Рыбкин. — Погодите…
Он устроился уже рядом со Славушкой.
— Сахару никому не надо? — спросил он и посмотрел на владельца свечки.
Рыбкин точно всколыхнул пассажиров своими словами, все сразу зашевелились и снова замерли — шут его знает, что потребует он за свой сахар.
— Я вот вижу у вас в кармане газетку, — продолжал Рыбкин, обращаясь уже непосредственно к владельцу свечки. — Может, сторгуемся?
Сторговались за восемь кусков.
— Товарища Ленина захотелось почитать? — не без язвительности спросил владелец свечки, передавая газету. — Почитайте, почитайте, молодой человек…
— Эта какая же газета? — поинтересовался священник.
— Самая ихняя, «Правда», — сказал владелец свечки. — Другие неправду печатают, а тут как раз товарищ Ленин и о пролетарской революции, и обо всем прочем изволят рассуждать…
— Да нет, я не для того, — сконфуженно пробормотал Рыбкин и, пригладив газету ладонью, оторвал от нее длинную узкую полоску.
Он бережно выбрал из кармана крошки махорки и скрутил козью ножку.
— Разрешите? — спросил он и наклонился к огню, прикуривая цигарку.
— Угощайтесь, — сказал владелец свечки и тут же ее задул.
— Вот так-то лучше, — промолвил кто-то в темноте. — Ни ты людей, ни тебя люди…
— Да-с,
Ночь плыла за окнами, вплывала в окна, ночь наполняла вагон…
Вагон мотало из стороны в сторону.
Кто-то сопел, кто-то вздыхал, кто-то постанывал…
Славушка опять прижался к коленям матери, хотелось есть и хотелось дремать, его опять начало укачивать, он почти уже погрузился в сон и вдруг почувствовал, как чья-то шершавая рука шарит у него по лицу, погладила его по лбу, по щекам, задержалась у губ, вложила ему что-то в рот, и Славушка ощутил волшебный вкус настоящего сахара.
2
Вера Васильевна находилась в переполненном вагоне, и все же была одна. Даже присутствие сына не нарушало ее одиночества. Она была одна, маленькая хрупкая женщина, наедине со своими бедами, горестями и сомнениями.
Она все время помнила, что находится в грязном нетопленом вагоне медленно ползущего поезда, увозящего ее все дальше и дальше от Москвы…
Куда? Она хотела бы это знать…
Она знала свой новый адрес: Орловская губерния — Орел вот-вот должен появиться, — Малоархангельский уезд — Малоархангельск находится южнее Орла, неведомый Малоархангельский уезд, — Успенская волость, — Вера Васильевна еще никогда не жила ни в каких волостях, — село Успенское, — цель ее путешествия, что-то ждет ее в этом Успенском…
Что погнало ее в этот путь?
На этот вопрос ответить легко: голод. Неотступный голод, с которым в Москве она не смогла бы справиться…
Вера Васильевна родилась и выросла в семье солидного московского врача. Василий Константинович Зверев в юности мечтал о научной карьере, однако сверстники обгоняли его, становились профессорами, генералами, богачами, а он так и остался хоть и уважаемым, но обыкновенным практикующим врачом. Выслушивал, пальпировал, перкутировал. Тук-тук… «Дышите. Не дышите. Тут больно? А тут?…» Лечил старательно и удачливо. На склоне лет стал завзятым библиофилом, вкладывал деньги в книги, собрал коллекцию инкунабул. Одну из лучших в Москве…
Был привержен и церкви, и детям, и кухне, если последнюю понимать расширительно, как свой дом, и поэтому хотел от дочерей приверженности к трем немецким К [1] и мечтал о выгодных для них браках. Однако дочери не оправдали его надежд. Старшая, Надежда, удрала с оперным тенором и сгинула где-то в российских захолустьях. Средняя, Любовь, уехала в Цюрих учиться в тамошнем университете, — в России высшее образование женщинам было заказано, стала врачом и вернулась в Москву женой профессора Маневича. Младшая, Вера, окончив курсы Берлица, тоже вышла замуж, но не так удачно, как Люба, — Николай Сергеевич был всего-навсего учителем.
1
Kirche, Kinder, Kuche — церковь, дети, кухня. (Пер. с нем.)