Двадцатый год. Книга первая

Костевич Виктор

– Was?

Бася слева, Зенькович справа успели вцепиться Косте в рукава, и Гранд-Аман, довольный ярким неологизмом, «окацапливаться», убрался в коридор неповрежденным.

– Ерошенко, прошу, – взмолился Зенькович, – не надо сбрасывать товарища Коханчика с поезда. Мы доедем до Киева и больше эту морду никогда не увидим.

Константин остыл и устыдился. Однако преисполнился решимости вышвырнуть в окно несчастную брошюрку.

– Во-первых, государственный язык как таковой отменили год назад, а во-вторых…

Он так и не сумел подобрать аргумента «во-вторых». Как и выбрать подходящий момент, чтобы избавиться от бедной книжки. Опыт бросания мусора в окно отсутствовал

у фендрика начисто. В конце концов Барбара отняла бесившую его брошюру и присела с ней на край дивана.

– Приятного чтения, – пожелал ей Ерошенко и удалился в коридор. Зенькович на всякий случай направился следом – вдруг Коханчик еще в вагоне. Бася, вздохнув, заглянула в предисловие.

Само собой, предисловие было чудовищным – как половина всего, что печаталось вокруг, по всякую сторону фронта. Уже в первом абзаце неведомый автор провозглашал: знание языка есть первый шаг к полной украинизации сознания (благодаренье богу, не увидел Костя). Затем три страницы кряду он бичевал Романовых, запрещавших украинский язык, поносил южнорусское (в кавычках) дворянство, не защищавшее украинский язык, клеймил южнорусскую (в кавычках) интеллигенцию, пренебрегавшую украинским языком – за исключением редких светочей, истинных и подлинных украинцев. После лапидарного прославления революции, отворившей национальной идее путь к трудовому народу, и беглого, скороговоркой, осуждения националистов, заведших идею в тупик, следовал уверенный прогноз: в ближайшие десять лет всё украинство от Карпат и до Кавказа, а также в Сибири и на Тихом океане заговорит на родном, наконец-то выученном языке. Попутно читателю объяснялось, что следует произносить не «укрaинский», а «украинский». (Барбара, кстати, так и говорила – как любой поляк. Что же до Кости… Хм, от него она подобных слов не слышала.)

Бася вздохнула и нырнула в грамматику. Та оказалась интереснее. Еще в предисловии автор обещал, что украинский язык почти не знает исключений; при беглом просмотре это подтверждалось.

– В мове доктора Эсперанто тоже не бывает исключений, – ухмыльнулся вернувшийся из коридора Костя. – Знаешь, почему?

– Знаю, – насупилась Барбара.

Зенькович, полистав брошюрку, заметил:

– По сравнению с тем, что объявляют белорусским языком, вполне пристойно. Знаете, Бася, субъект, придумавший белорусское правописание, был крайне низкого мнения об умственных способностях жителей Северо-Западного края.

– А когда поляки были о русских высокого мнения? – опрометчиво заметил Ерошенко и тут же схлопотал брошюркой по голове.

Словом, у Баси появилось развлечение: склонения, спряжения и вирши. На следующий день смягчившийся Ерошенко пару разу поправил ей произношение, а на третий даже спел балладу про гетмана Сагайдачного. «Менi с жiнкой не возиться, менi с жiнкой не возиться а тютюн та люлька козаку в дорозi знадобиться».

Вот оно как, развеселился Баськин голос, пану Ерошенко с жинкою возиться не хочется. Смотри, Котвицкая, как бы в Киеве маху не дать.

* * *

Житомир Барбаре понравился сразу. На родине родного человека многое сразу же делается родным. Так и тут. Бася немедленно ощутила: всё, что вокруг, – ее. Неспокойно бегущий в днепровскую сторону Тетерев. Заросшие ивами скалистые берега. Ранняя зелень садов. Каменный центр, двухэтажный и трехэтажный, полусельские с виду окраины. Купола, шатры и шпили храмов. Синагога, каланча, городская дума.

И самое главное – монументальная мужская гимназия, занятая учительским институтом. «Цена прогресса, – философически прокомментировал Костя. – Пусть хлопцы лучше получают ущербное образование, чем бегают с обрезом по лесам».

Скромный памятник Пушкину

на бульваре – кучерявый бюст на а-ля-рюсском, красноватого гранита цоколе. «Костя, а что это рядом? Смотри, написано: могила уничтожена петлюровцами. Ты знаешь этого Василия Боженко?» «Какой-то червоный батька. Меня здесь уже не было, по сча…»

Электрический трамвай, бездействующий более двух лет. «Пущен одновременно с московским. Гораздо раньше питерского и варшавского».

А вот и былые книжные лавки, где гимназистики в синих шинелках покупали книжки про буров и индейцев.

Синематографы «Люкс» и «Рим». Барбара улыбалась: «Ты был обречен стать классиком, Костя».

И местная речь… Общерусский язык образованных обывателей мешался на площади с певучим говором хуторян – Барбара не пожалела, что прочла брошюрку Гросс-Либхабера. Рокотал, удивленно и протяжно, старонемецкий жаргон евреев – такой, что кажется, вот-вот поймешь, но как и дома, в Варшаве, ничего не понимаешь. И наконец, диковинный польско-русский волапюк, щедро приправленный крестьянскими словечками. Вполне вразумительный, но с непривычки хотелось улыбнуться. «Наш польский язык, – объяснял смущенно житомирский патриот. – Если хочешь прикинуться местной жительницей, по-польски не говори, как у наших всё равно не получится. Лучше по-русски». «Хорошо, – обещала Барбара. – А если не захочу?» «Тогда чеши по-польски. Десять тысяч поляков полопаются от зависти».

Бася даже пожалела о старом правописании. Прежде Житомир писался необычно, через i десятеричное: «Житомiръ». Так же как слово «мiръ», если речь не об отсутствии войны, а о вселенной. С другой же стороны, после орфографической реформы название его наполнилось сразу всеми смыслами – разве плохо? Леопольд Сулержицкий, знавший Толстого, рассказывал папе, как измучился Лев Николаевич, меняя в названии романа «миръ» на «мiръ» и «мiръ» на «миръ». Приходилось выбирать – тогда как он, со своим сверхчеловеческим масштабом, подразумевал сразу всё. Ему бы нынешняя орфография пришлась по вкусу, хотя бы в этом конкретном пункте.

(В отличие от Кости, недавно опять бурчавшего: «Я понимаю отмену ера – экономия. Но кому мешали ять и фита?» «Ять и фита как раз больше всего и мешали», – смеялся в ответ Зенькович. «Социалистам?» «Троечникам, мечтавшим о четверке. Ерошенко, уймись, тебе такого не понять». «Но как можно жить без фиты? Как вы будете писать греческие имена? Через „эф”, через „тэ”?»)

Нет, в самом деле, чудесное название. В котором слышатся важнейшие, исполненные смысла слова: «жито», «мир», «жить». И еще «мера» – ведь по-польски Житомир именуется Zytomierz. Быть может, он и по-русски раньше был Житомером? «Именно так, – подтвердил Константин. – Через ять. Возьми любую летопись. А что, пан Кароль знался с Сулержицким? Он, между прочим, тоже из Житомира».

Подумать только – прямо центр мира, мироздания, космоса. И Костя в затасканной шинели в этом центре не последний человек. Чертовски лестно было видеть, сколь почтительно кивали им прохожие из прежней чистой публики – нынче сильно выцветшей, но всё же… Иные не скрывали удивления, можно сказать изумления. Тоже, вероятно, силились понять, кто она такая, неведомая девушка в стареньком сером пальтишке, столь чудно оттенявшем ее нездешнее очарование и прелесть.

* * *

Впрочем, с городом Бася познакомилась не сразу. По приезде, уладив формальности и разместившись на выделенной квартире, Костя повел ее, как он выразился, к своим. В тот первый день он выглядел немного напряженным – и когда собирался в путь, и когда шел с Басей к домику с садом на Малой Бердичевской улице. (Ох, не зря тогда Лидия помянула Бердичев. В воду глядела, чертова сапфистка.)