Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
«И пусть польские паны не обольщают себя на этот счет никакими иллюзиями! Против их неслыханных притязаний Советскую власть поддержат даже такие элементы, которые сами по себе отнюдь не являются ни революционными, ни советскими, ни демократическими. И белые поляки рискуют вызвать против себя не только единый революционный, но и единый национальный фронт».
Ерошенко невольно фыркнул. Что за реакционный вокабулярий – единый национальный фронт? И какие такие имеет в виду т. Стеклов элементы? Уж не его ли, штабс-капитана Ерошенко, без пяти минут кандидата Императорского Варшавского, а ныне липового студента Первого МГУ? Того еще элемента. Ни революционного, ни советского, ни демократического. В лице которого белые
Как же звали при рождении этого неонационалиста Стеклова? Цедербаум, Нахимсон, Розенфельд? Розенфельдом был, кажется, Зиновьев или Каменев, а Цедербаум – анархистом или эсером. Ладно, хватить язвить. Подпишись под подобным опусом бывший русский дворянин Чичерин, было бы не менее смешно. Даром что тоже си-деван, вроде тебя. Хотя с чего это «вроде тебя»? У Ерошенок, в отличие от Чичериных, имений не водилось и матушка его остзейской баронессой не была. «Завидуешь, плебей?»
«Таким образом, результаты войны, если ей суждено вспыхнуть, можно считать заранее предрешенными, – завершал свое рассуждение Стеклов. – Польские паны не только ничего не выиграют, но они потеряют, – быть может, часть, а быть может, всё. И если бы в России сейчас у власти было какое-нибудь буржуазное правительство, то, в виду явных выгод для него войны с Польшей, оно бы прямо ее провоцировало. Но Советская Россия не хочет этого. Она не хочет войны. Она за мир».
И на том спасибо, утешился Ерошенко. Хоть в чем-то мы с товарищем Стекловым-Нахимсоном сходимся. Правда, поляки в Минске, Ровно, Луцке. Но нам после Бреста не привыкать, прожили под бошами, проживем под ляхами, тоже, такскать, культурный народец. Ведь правда, мосье Чичерин?
Ощутив на себе чей-то взгляд, Ерошенко оторвался от газеты. Неподалеку, на второй скамейке устроился мальчик лет восьми-девяти, в потертой, но аккуратно выглаженной курточке, с книжкой в руке, по виду – совсем не социалистический и отнюдь не демократический элемент. (Вспомнил! Негодяя Стеклова звали Нахамкес!) Увидев, что Ерошенко его заметил, мальчик привстал и учтиво кивнул. Ерошенко, не менее учтиво, хоть и не вставая, кивнул ему в ответ. Каждый вновь углубился в чтение.
В Москве продолжалось мероприятие под диковинным названием «Банная Неделя» «Товарищи и граждане! – сообщалось на второй странице. – Спешите скорее, перед Пасхой еще, использовать предоставленное вам МЧСК право бесплатно постричься, побриться и помыться». Начало следующего предложения разобрать не удалось, но окончание звучало завлекательно: «…к тому же бесплатно кусок мыла». Не дал ли он с Барбарой маху, покинувши Москву еще до Пасхи?
Кстати, что такое МЧСК? «М», понятно, «московская», а «ч»? Ну да, разумеется, чрезвычайная. После февральского переворота тоже ведь существовала ЧСК – чрезвычайная следственная комиссия, там подвизались Ольденбург, Тарле, Щеголев и чуть ли не Александр Блок. Тут же, надо полагать, комиссия не следственная, но санитарная. Несчастная Россия, даже для помывки немытых граждан пришлось создать очередную чека. Что скажут на Западе, если узнают? Ведь для них ЧК теперь навечно одна, та где трудятся не покладая рук петерсы, лацисы и прочие дзержинские.
Ерошенко бросил взгляд на мальчика. Любопытно, что читает он. Что-нибудь приличное или Ната Пинкертона? Для приличного, пожалуй, маловат. Хотя сам Ерошенко в его годы читал вполне приличные вещи – про д’Артаньяна, про Тараса Бульбу. Приличные? «Дорогая Кэт, я люблю одну тебя, а овладеть твоей хозяйкой хочу исключительно ради мести…» «Невозможно, чтоб моя жена была жива, – я так хорошо ее повесил…» «Не уважали казаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц… зажигал их Тарас с алтарями… казаки, поднимая копьями младенцев, кидали к ним в пламя». Да, сомнительные были у него примеры для подражания.
* * *
Инженер Старовольский был заметно смущен.
– Барбара? Вы в Киеве?
– Да, – пробормотала Бася, – в Киеве. Со вчерашнего дня. Проездом в Житомир.
Павел Андреевич с понимающим видом кивнул. Было видно – поможет во всем. Если надо – рискуя жизнью. Барбара поспешила расставить все точки.
– Я в командировке. Через месяц обратно в Москву.
В глазах Старовольского Бася прочла: «Как же тебя угораздило, девочка?» – и ответила на невысказанный вопрос.
– Я в Наркомпросе, Павел Андреевич. Наркомате просвещения РСФСР.
– Вот оно как. Ну что же, безмерно рады.
Стараясь не шуметь, Старовольский провел ее в гостиную. По углам прихожей громоздились связки книг.
– Только, ради Бога, не спрашивайте Маргариту о Юре и о Славе. Я сам всё объясню. Дело в том…
* * *
Заслышав детские голоса, Ерошенко вновь приподнял голову. Еще один мальчик, с мальчиком – девочка. Мальчик – ровесник тому, что на лавке, белобрысый, с синяком под левым глазом, в старом, не по росту, с чужого плеча пальто, подпоясанном солдатским ремнем. Посмотрел на сверстника с демонстративной и недетской злостью. Девочка лет пяти, темненькая как турчанка, потянула мальчишку в сторону. «Генка, брось его, поиграем лучше!» Другой рукой она держала куклу, давно утратившую лоск, но прежде дорогую. Ерошенко вернулся к «Известиям».
«Интернационал детей. Стокгольмская рабочая коммуна обратилась к Наркому просвещения т. Луначарскому с предложением прислать на летние каникулы 300 детей русских рабочих». Что же, спасибо, товарищи шведы. Дети рабочих, в конце концов, не виноваты, даже белобрысый ненавистник читающих мальчиков. «Тов. Луначарский предложил отправить из Москвы и из Питера по 150 детей».
А вот это уже занятнее. «Польша. Крестьянское восстание. 4 апреля. Товарищ, бежавший из Польши, сообщает о массовых восстаниях во всей Минской губернии. Восставшие крестьяне с панами не церемонятся. Польские помещики продают свои имения, расположенные вблизи фронта, не доверяя защиты своей собственности разложившейся армии польских легионеров. (РОСТА)».
Ерошенко перечитал заметку дважды, не понимая одного: где, собственно, Польша, коль скоро речь о Минской губернии? Предположение о грядущем новом Бресте подтверждалось в мелочах. Такою вот терминологической небрежностью. Весьма характерной для советских изданий, но ведь и здесь должна быть какая-то мера. С другой стороны, т. Нахамкес в приступе патриотизма писал, на предыдущей странице, о немыслимых притязаниях белых панов. Диалектика или идейная плюралистичность?
Устав разбирать мелкий шрифт, Ерошенко оторвался от газеты. Белобрысый и темная девочка были чем-то заняты в пятнадцати шагах, непонятно, однако, чем. Парижские гамены в пору комитетов играли в гильотину. Во что играют нынешние русские? В чрезвычайку, контрразведку, атаманов?
Белобрысый, покинув девочку, по-хозяйски подошел к скамейке.
– Ты чего тут сидишь? Кто такой?
За последние три года Ерошенко привык, казалось бы, ко всему. Но выяснилось, что нет. Да, эти русские дети читать уже не будут.
– А вы кто такой, гражданин? – спросил он мальчика очень вежливо. Полагая, что обращением на «вы» поможет тому понять, как нужно обращаться к незнакомым.
– Я-то Генка Горобец, тут живу, спроси в домкоме. А тебя не знаю. Кого дожидаешься?
Ерошенко выругал себя за наивную веру в разум.