Двадцатый век. Электрическая жизнь
Шрифт:
Жорж Лоррис – красивый молодой человек лет двадцати семи, или двадцати восьми, наследовавший от отца крупный рост и крепкое сложение, обладал, в качестве особой приметы, длинными светло-русыми усами, придававшими его лицу характерное энергическое выражение. Он ходит взад и вперед по комнате, отвечая иногда приятным, звучным голосом на родительские увещевания.
Отец его в эту минуту находится, впрочем, в тысяче двухстах верстах от Парижа, в Каталонских горах, в доме главного инженера принадлежащих ему ванадиевых рудников, но является словно живой на зеркальной пластинке телефоноскопа, этого дивного изобретения, существенно улучшившего простой телефон и недавно лишь доведенного до высшей степени совершенства самим Филоксеном Лоррисом.
Это изобретение не только дозволяет вести на произвольно далеком расстоянии разговор
В телепластинке, как сокращенно называют у нас телефоноскоп, был виден Филоксен Лоррис, тоже прогуливающийся по комнате, с сигарой в зубах и заложив руки за спину. Он говорил:
– Дело в том, любезнейший, что все мои попытки обработать и улучшить твои мозги остались тщетными. Вместо того, чтобы приобрести такого сына, какого я, Филоксен Лоррис, был вправе ожидать и требовать, т. е. усовершенствованного, утонченного культурой, одним словом самого высокопробного Лорриса, я получил… кого же, спрашивается?.. Жоржа Лорриса! – не спорю, славного малого, очень и очень неглупого… но… и все тут! Ты ведь теперь только поручик химической артиллерии, а между тем, скажи-ка на милость, сколько тебе лет?
– Увы, целых двадцать семь! – отвечал Жорж, обращаясь с улыбкой к зеркалу телефоноскопа.
– Я ведь, душа моя, не смеюсь, так и ты постарайся быть хоть немного посерьезнее! – с горячностью возразил Филоксен Лоррис, энергично пытаясь раскурить свою сигару.
– Она у тебя погасла, – заметил ему сын. – Надеюсь, ты извинишь за дальностью расстояния, что я не предлагаю тебе спичек?
– Видишь ли, – продолжал отец, – я в твои годы пустил уже в ход первые мои крупные промышленные предприятия; я был уже знаменитым Филоксеном Лоррисом, тогда как ты довольствуешься ролью папенькиного сынка и позволяешь своей жизни протекать в мирном бездействии… Скажи, чего ты в сущности достиг собственными твоими заслугами? Ты не ознаменовал себя решительно ничем; окончил все высшие учебные заведения, не выделяясь из толпы простых смертных, и теперь служишь в химической артиллерии в чине какого-то поручика…
– Что же прикажете делать! – возразил молодой человек, в то время, как его отец, в пластинке телефоноскопа, сердито оборачивался к нему спиной и уходил в противоположный конец своей комнаты. – Чем же я виноват, папаша, что ты открыл, изобрел и устроил решительно все, что было можно открывать, изобретать и устраивать! Я слишком поздно явился на свет Божий и нашел уже его отлично улаженным. Ты сам предвосхитил у нас все и поставил нас в невозможность придумать что нибудь крупное.
– Пустяки!.. Современная наука еще в младенчестве и только лишь начинает лепетать. В будущем столетии станут смеяться над нашим невежеством! Впрочем, мы с тобой отклоняемся теперь от дела… Милейший мой Жорж! Сожалею до крайности, что ты, благополучно отслужив срок воинской повинности, все-таки, кажется, не можешь с честью продолжать мои работы, т. е. заведовать большой моей лабораторией, – лабораторией Филоксена Лорриса, пользующейся столь заслуженной всемирной известностью, – и выполнять обязанности главного директора двухсот заводов и фабрик, эксплуатирующих мои открытия.
– Разве ты уже собираешься удалиться на покой?
– Ни под каким видом! – энергично воскликнул Филоксен. – Я имел только в виду приобщить тебя, как говорится, к моим работам, – идти вместе с тобою на поиски новых открытий, – заниматься новыми исследованиями и опытами… Как мало сделано еще мною по сравнению с тем, что можно было-бы сделать двум таким людям, как я, которые стали-бы думать и действовать сообща!.. К несчастью, друг мой, ты не можешь быть вторым Филоксеном. Жаль! Очень жаль!.. Я не обратил своевременно внимания на законы проявления атавистической наследственности и не собрал необходимых справок!.. Что ж делать, не даром ведь говорят: «молодо зелено»! Я хоть и вышел первым
– Что же ты открыл? – спросил очевидно заинтересованный Жорж Лоррис.
– Проследив всего только три предшествовавших поколения, я нашел там из рук вон дурную отметку, пагубный порок, страшную язву, способную передаваться по наследству…
– Язву?
– Да! Видишь ли, прапрадед твоей матери, т. е. твой пра-пра-пращур, был сто пятнадцать лет тому назад, приблизительно в 1840 году…
– Чем же он был? Что ты хочешь сказать? Ты меня пугаешь!..
– Художником! – воскликнул тоном глубокого соболезнования Филоксен Лоррис, бессильно опускаясь в кресла.
Жорж Лоррис не мог удержаться от смеха, вероятно, показавшегося его папаше не совсем почтительным. По крайней мере, Филоксен Лоррис, словно укушенный змеей, вскочил на ноги в пластинке телефоноскопа.
– Да, это был художник! – воскликнул он, – и к тому же художник-идеалист из школы тогдашних туманных романтиков, – мечтатель, вечно гонявшийся за призрачными созданиями своей фантазии, не имевшими прочной реальной подкладки! Ты понимаешь, что я навел на этот счет самые точные справки… Желая в точности определить размеры постигшего меня бедствия, я советовался с величайшими из современных художников, с фотоживописцами нашей Академии… Теперь я знаю, как нельзя лучше, кто такой был твой пра-пра-прадед!.. Небось, он не изобрел бы тригонометрии!.. По всему видно, что в его распоряжении имелись такие же легковесные ветреные мозги, как и твои, – лишенные, опять таки, подобно твоим мозгам, извилин серьезности. От него именно ты и наследовал недостаток способностей к точным наукам, который я всегда ставил тебе в укор. Да; тут положительно действует атавизм! Каким образом, спрашивается теперь, уничтожить влияние возродившегося в тебе пра-пра-прадеда? Как убить этого злодея? Надеюсь, ведь ты понимаешь мое решение бороться с ним и убить его во что бы ни стало…
Невыгодный предок
– Что-то мудрено убить человека, умершего более ста лет тому назад! – заметил улыбаясь Жорж Лоррис, – Предупреждаю тебя кстати, папаша, о твердом моем намерении защищать предка, горделивого твоего презрения к которому я вовсе не разделяю.
– Я тем не менее решил его уничтожить, разумеется, уничтожить нравственно, так как злодей, разрушивший мои планы, оказывается материально недосягаемым! Во всяком случае я намерен бороться с его зловредным влиянием и во что бы ни стало одержать над ним верх… Само собой разумеется, сын мой, что я не хочу от тебя отрекаться. Бедное дитя! Ты ведь не столько виноват, сколько несчастлив! Все таки ты же, ведь, моя плоть и кровь… Нет, я от тебя не отказываюсь!.. Правда, я не могу тебя переделать или хотя бы отдать снова, как это мне приходило было на ум, лет на пять, или на шесть в Интенсивно-научный институт…
– Благодарю покорно, я предпочту употребить эти годы иначе! – с ужасом воскликнул Жорж.
– У меня есть другой план, несравненно лучший, так как ведь ты, чего доброго, не особенно много вынес бы даже из этого института!..
– В чем же заключается этот лучший план?
– Я тебя женю и спасу нас всех этой женитьбой…
– Женитьбой? – с изумлением повторил Жорж.
– Пойми же, ведь речь идет о строго обдуманном разумном браке, в котором я позабочусь, чтобы все выгодные шансы были на нашей стороне. Мне необходимы четыре внука или внучки (я предпочел бы, впрочем, мужеский пол) – одним словом четыре отпрыска от Филоксено-Лоррисовского древа. Одного я сделаю химиком, другого естествоведом, третьего врачом, а четвертого механиком. Взаимно пополняя друг друга, они увековечат научную династию Филоксено-Лоррисов… Промежуточное звено между ними и мною я считаю неудавшимся…