Дважды два равняется одуванчику
Шрифт:
И всё-таки дети не любили здесь играть. Среди этих развалин почему-то не хотелось ни громко смеяться, ни кричать. Сейчас они тихо и сосредоточенно приступили к поискам: перекладывали кирпичи, обломки железных труб, батарей, кровельного железа.
— Ага, вот она! — воскликнул Толик.
Кровать была почти целая, но очень заржавленная. Дети вытащили её из бурьяна и увидели под ней поржавевший умывальник.
— Пригодится, — копируя отца, важно сказал Витька и приобщил умывальник к кровати.
Славка вытянула из бурьяна кусок ржавого железа. Под ним чернела
— Мальчики, смотрите, что я нашла!
— Ух ты, кажется, это патефон, — восхищённо пробормотал Адька. — Только замок заржавел, не открывается.
Окно дяди Семёна выходило в проходной двор. В случае надобности Витька и его товарищи залезали в дом и вылезали во двор прямо через это окно. Дядя Семён, хоть и был взрослый, тоже окном пользовался чаще, чем дверью. Тут, под окном, была его мастерская. Ведь дядя Семён был мастером на все руки — и столярничал, и слесарничал, чинил велосипеды, самокаты, кровати, лудил кастрюли и сковородки. Дети притащили свои находки под окно и крикнули дяде Семёну:
— Славка, кажется, патефон нашла, а замок заржавел!
Дядя Семён перешагнул через подоконник во двор и склонился над коробкой.
— В самом деле, патефон… — удивился он. — Сейчас посмотрим… О, и кровать нашли? И умывальник? Ну, молодцы! А кровать ничего, сейчас почистим её, покрасим — и порядок.
Дядя Семён поставил патефон на подоконник. Кусочком наждака и маленьким напильником он потёр замочек — и коробка патефона открылась. Потом дядя Семён надраил до блеска патефонную ручку, открутил диск, разобрал коробку, долго копался в её внутренностях, что-то промывал керосином, смазывал, подвинчивал. Наконец он вынес из дому пластинку, завёл патефон, опустил головку с иглой на пластинку и…
У запруды стоят вербы, что я посадила… —грустно запел высокий женский голос. Это было так неожиданно и так непривычно, что даже дядя Семён вздрогнул и его доброе лицо осветилось улыбкой. А Славке почему-то захотелось плакать.
Глава XVIII. Мама, папа, дедушка и все остальные
Папа возвращался с работы. Он шёл солнечными весенними улицами. Шёл домой, к своей семье. Сегодня папа получил зарплату. Он шёл и улыбался. Город казался ему праздничным и беззаботным, а люди — добрыми и красивыми.
Папа радовался. Конечно, он не мог, как Славка, прыгать на одной ножке и громко визжать. Но всё же он был очень счастлив.
На углу улицы Владимирской и улицы Толстого папа встал в очередь и, простояв всего десять минут (какая удача!), выпил кружку кваса. Вокруг была весна, пели птицы, ласково жмурились на солнце коты, цвели каштаны, с весёлым звоном ударялись об асфальт мячи, девочки прыгали через верёвку, другие девочки играли в классики, а напротив квасной бочки сидели на скамейке и улыбались солнцу пожилые люди. Папа стоял, пил квас и смотрел, как весело колышутся тени веток на ярко-синих окнах трамвая.
Потом
Во-первых, весна;
во-вторых, впереди лето, а потом осень, а потом зима, и вообще — целая огромная жизнь и никакой тебе войны;
в-третьих, у него есть жена и дочь;
в-четвёртых, сегодня у дочери день рожденья, и ей нужно купить подарок;
в-пятых, утром они переселились в новый дом, в свой дом.
Как видите, дети, у папы были те же причины для радости, что и у Славки. Но была у него ещё одна, собственная радость.
Папа был учителем рисования в школе. Он любил, когда в классе чисто и тихо, когда солнечные полосы лежат на партах, на волосах детей, на листах бумаги, на цветных карандашах. Папа любил рисовать разноцветными мелками на доске удивительные пейзажи. И ему нисколько было не жаль, когда пейзаж приходилось потом стирать тряпкой, потому что он мог нарисовать новый — ещё лучше.
Словом, папа очень любил свою работу. Но теперь, после войны, он мечтал перейти на работу в детский дом, чтобы учить детей, у которых война отняла родителей. И вот сегодня папе сообщили, что его наконец-то переводят на такую работу. Как тут не радоваться!
Папа остановился перед витриной и воскликнул: «О, это как раз для моей дочки!»
Продавец протянул папе большой разноцветный мяч и прыгалки. Папа любил, когда дети бегали и прыгали. А ещё папа купил маме платье, настоящее шёлковое платье, ярко-жёлтое, с большим пёстрым бантом. И ещё он купил дедушке удочку.
И осталось у папы совсем-совсем мало денег. Но он не грустил. Главное, что на дворе весна, главное, что на дворе мир, а деньги он заработает! У папы оставалось ещё пять рублей, и он дал себе слово донести их до дому.
Возле ворот Ботанического сада толстая женщина продавала сирень, всего три веточки. Но эти три веточки пахли на всю улицу. И папа не удержался. Он купил сирень.
И пришёл домой с полными руками подарков и с пустым кошельком.
…Мама возвращалась с работы. Она шла по солнечным весенним улицам. Шла домой, к своей семье. Сегодня мама получила зарплату. Она шла и улыбалась. Город казался ей праздничным и беззаботным, а люди — добрыми и красивыми.
Мама радовалась. Конечно, она не могла, как Славка, прыгать на одной ножке и громко визжать. Но всё же она была счастлива.
На улице Саксаганского мама зашла в парикмахерскую и, прождав всего десять минут (какая удача!), села в мягкое кресло напротив зеркала. Впервые после войны мама делала причёску. И пока парикмахер укладывал её длинные волосы, мама счастливыми глазами смотрела сквозь стеклянные витрины на улицу. Вокруг была весна, пели птицы, ласково жмурились на солнце коты, цвели каштаны, с весёлым звоном ударялись об асфальт мячи, девочки прыгали через верёвку, другие девочки играли в классики, а напротив парикмахерской сидела на табурете старушка и что-то вязала из голубой шерсти. Тени веток весело колыхались в ярко-синих окнах трамвая.