Дважды – не умирать
Шрифт:
– Поддайте парку, пацаны!
– А дурно вам там не станет? – Мазаев, как заправский банщик, в матерчатых рукавицах-верхонках, наполнил горячей водой объемистый медный ковш на длинной ручке.
– Не станет, – в тон ему ответил Кольцов. – Плесни-ка давай на камеленочку.
Глухо лязгает металлический засов на высокой стене, со скрипом открывается железная, закопченная до черноты дверца. За ней в темной глубине едва угадываются сложенные друг на друга большие раскаленные камни. Мазаев осторожно отводит ковш назад, изготавливается к броску.
– Ш-ш-ш-ш-у-ух! – струя горячего пара с силой вырывается из узкого закопченного проема и мгновенно заполняет собой пространство. Все, кто наверху, инстинктивно пригибаются, закрывая ладонями уши.
– О-о-о-о!
– У-у-у-у!
Урманов с Гвоздевым не могут сдержать эмоций.
– Еще? – спрашивает Мазаев, картинно опираясь на длинную рукоять ковша.
– Нет, хватит… Пока достаточно.
Урманов чувствует, как горячая волна пара накрывает его, обволакивает со всех сторон, и от этого всепроникающего ласкового тепла щемит в груди, перехватывает дыхание. Хорошо… Он ощущает это каждой клеточкой своего намерзшегося, уставшего от холода тела.
В последнюю неделю морозы были особенно сильными. Даже в казарме не всегда удавалось согреться. Только под одеялом можно было недолго побыть в тепле. Да и то, под утро, сквозь сон, уже начинало знобить. Поэтому Урманов, дорвавшись
Хлесткие удары мокрых веников по распаренной коже, довольное урчание и стоны… Праздник души и тела. Урманов обвел взглядом парилку. В тусклом желто-красном свете проступали очертания сослуживцев. Крепкие, мускулистые, молодые… Гвоздев, Чухломин, Кольцов – сложены, как античные боги. Бери любого и лепи скульптуру. Мекеланджело бы обзавидовался… На их фоне худой и жилистый Мазаев выглядит не очень убедительно. Но это только на первый взгляд. Присказка: «Не смотри, что я плохо скроен. Зато крепко сшит», – это про него. Нет здесь слабаков. Все как на подбор – сильные, крепкие, выносливые. Каждый двоих, а то и троих стоит. Настоящие воины… Жаль только, что любоваться некому – невесты далеко.
– На, – Гвоздев протянул Урманову взлохмаченный веник. – Твоя очередь.
Урманов спустился вниз, промыл его под струей горячей воды и снова поднялся на полок.
«Ш-ш-ш-у-у-ух!» – очередная порция горячего, обжигающего пара с шипением вырвалась из узкого закопченного проема, как из жерла вулкана.
– О-о-о-о-о! – восторженно откликнулись курсанты, продолжая охаживать себя вениками по мокрым распаренным телам.
Урманов вдоволь нахлестался, нагрелся, напарился… До изнеможения, до темноты в глазах. Что называется, отвел душу. Пора было на выход.
Держась за горячий деревянный поручень, он медленно спустился с полка, толкнул тяжелую пружинистую дверь и вышел из парной в моечный зал. Пойдя мимо скамьи, где намыливались Кольцов с Гвоздевым, он окатился заранее приготовленной чуть теплой водой из таза и двинулся дальше в прохладный предбанник – надо было немного придти в себя.
Тяжело опустившись на окрашенную серой краской прохладную скамью, Урманов откинулся спиной к деревянной спинке и расслабленно вытянул ноги. От разгоряченного, раскрасневшегося тела поднимался пар… Он вспомнил, как в детстве мылся в дедовской бане, а после любил посидеть в саду, под раскидистой черемухой. Прохладный ветер обдувал разгоряченное лицо; запахи трав, цветов и буйной зелени сливаясь в один, особенный аромат, кружили голову; а на душе царили – покой и блаженство…
– Заканчивай помывку! Через пятнадцать минут построение!
Команда сержанта оборвала сладостную негу. Урманов нехотя поднялся и двинулся в моечное отделение. Надо было еще успеть намылиться, потереться мочалкой и выпить пару стаканов прохладного клюквенного морса, которым приторговывал на входе все тот же пронырливый банный смотритель.
На построении в роте Урманов узнал, что заступает во внутренний наряд. Это означало, что в течение суток, он и еще двое курсантов с их отделения будут посменно, по четыре часа, стоять одетые в парадную форму по стойке смирно возле входа и при появлении посторонних давать команду «Дежурный по роте, на выход!», а так же – встречать своих офицеров командой: «Рота смирно!» Дежурным по роте всегда назначался тот сержант, из чьего отделения заступали в наряд дневальные. Значит, сегодня им будет командир второго отделения сержант Бадмаев.
В обязанности дневальных – а именно так именуется должность курсанта, заступающего во внутренний наряд – кроме восьмичасового, с разбивкой на четыре часа бдения на «тумбочке», входят еще многочисленные обязанности по поддержанию в расположении образцовой чистоты и порядка. На сон за сутки предусматривается не более шести часов, и то, в большинстве своем, – с перерывом.
Давным-давно, еще школьником, услышанное где-то выражение «стоять на тумбочке», Урманов воспринимал почти буквально. Он думал, что солдат забирается на какое-то специальное возвышение, и стоит себе, службу несет… Но на самом деле оказалось, что солдат стоит не на тумбочке, а возле нее. И для чего она ему нужна – тоже не ясно. Вроде там ничего ценного не лежит, и опереться он на нее не имеет права, а уж присесть – тем более. Не дай бог офицеры или сержанты увидят – сразу накажут. Однако, так, видимо, в армии положено – где дневальный, там и тумбочка… Свободного времени у дневального немного. Все время надо что-то мыть, тереть, драить, заправлять. Причем, делать это надо очень качественно, на совесть. Потому что если сержант проведет где-либо белоснежным платочком и на этом платочке обнаружится грязь – тут же последуют определенные выводы.
Конечно, в сержантской школе, да и вообще в армии физические наказания официально запрещены. Но и по Уставу человека можно так грамотно запрессовать, что мало не покажется… Допустим, если вдруг какой-нибудь молодой солдат решит показать свою гордыню, типа «а пошли вы все…», то у сержантов на это имеется несколько способов воздействия.
Во-первых, физические упражнения… Если для основной массы солдат они начинаются и заканчиваются на спортгородке или в спортивном зале, то для непокорного индивидуума они могут продолжиться и в казарме. А так же в учебном классе, на улице, где угодно. Любой перерыв в занятиях, любая свободная минута превращаются в мучительную пытку. «Курсант Иванов! Упор лежа принять!.. Делай раз! Делай два!» И так – до полного физического истощения. А на внезапный вопрос кого-нибудь из старшего офицерского состава, можно будет ответить: «С курсантом проводятся индивидуальные дополнительные занятия по физической подготовке» – «В связи с чем?» – «В связи с тем, что регулярно показывает слабые результаты» – «Отлично! Продолжайте, сержант… Слабые результаты отдельного солдата – это минус всему подразделению в целом»
Во-вторых, еще одним не менее эффективным способом может быть моральное воздействие. Постоянное, ни на минуту не ослабевающее давление на психику. «Курсант Иванов! Ко мне!» – «Отставить!» – «Ко мне!» – «Отставить!.. Команда ко мне выполняется бегом!» – «Кру-у-у-гом! Бегом марш!» – «Курсант Иванов, ко мне!» – «Отставить!» – «Ко мне!» – «Отставить!.. По команде отставить курсант обязан вернуться в исходное положение» – «Ко мне!» – «Отставить!» – «Вспышка с тыла!» – «Отставить!» Выполняя команды, отдаваемые сержантом, казалось бы, в полном соответствии с уставом, курсант тем не менее понимает их агрессивную сущность. Но формально не выполнить, не имеет повода. А на внезапный вопрос какого-нибудь старшего офицера «Что, собственно, здесь происходит?» есть убедительный ответ: «С курсантом проводятся индивидуальные дополнительные занятия по изучению Устава» – «Продолжайте, сержант. Устав, это-о-о…» Кроме того в Уставе ведь написано не только правильное выполнение той или иной команды. Там в законном порядке зафиксировано множество мелочей, на которые в обыденной жизни мало кто обращает внимание. Ну, подумаешь, шеврон нарукавный на полтора миллиметра ниже пришит, или подворотничок вместо двух миллиметров, на два с половиной выглядывает? Кто на это смотрит? А так – будьте любезны… Можно специально подойти с линейкой и померить, какое расстояние между пуговицами, например? Или еще что-нибудь придумать…
В третьих, тяжелая, утомительная и не очень приятная в эстетическом отношении работа… Например, чистка унитазов и умывальников в туалете. С последующим мытьем полов. Причем, это только кажется, что такая работа может быть когда-либо закончена. При отношении предвзятом, всегда можно найти какую-нибудь грязь. И устранять, устранять недоделки…
В четвертых, лишение сна… Это один из самых эффективных способов воздействия. Когда курсант заступает из наряда в наряд, когда на вполне, казалось бы, законных основаниях, продолжает трудиться вместо отбоя или изучать положения Устава вместо сна.
Для наиболее быстрого достижения результата все эти способы можно применять в совокупности. И тогда через два-три дня взбрыкнувший было военнослужащий, становится шелковым. Для особо строптивых можно растянуть это удовольствие на неделю. Больше-то вряд ли кто выдержит… В итоге служивому ничего не остается, как беспрекословно выполнять приказания своих непосредственных командиров. Или идти жаловаться вышестоящему командованию, в комитет солдатских матерей, в комиссию по правам человека или еще куда… Но при таком раскладе теряется весь смысл восставшей гордыни. Человек автоматически в глазах коллектива становится стукачом, изгоем… Ведь никто же его не заставлял свой гонор показывать, крутого из себя изображать. Вот и получай свое!
Урманов знал обо всех этих способах воздействия на непокорных и был с ними абсолютно согласен. Надо соблюдать правила игры. И не только в армии, но и вообще, в жизни… Самому Урманову не пришло бы в голову перечить сержантам. Уважение к старшим было у него в крови. Да и против суровых армейских порядков он ничего не имел. Какая же это армия без дисциплины?
– Кто в наряд идет – парадки получать!
Курсант Гомзиков, каптерщик учебной роты, поигрывая увесистой связкой ключей, важно подбоченился на проходе. Он вальяжен, нетороплив, значителен… Новая зимняя ушанка, сияя желтой кокардой, небрежно сдвинута на левое ухо. Выразительный мясистый нос, полные губы, слегка одутловатые гладко выбритые щеки. Под белесыми редкими бровями в обрамлении бесцветных коротких ресниц – светло-голубые глаза. Такого же цвета, как весенние подтаявшие льдинки. Почти прозрачные…
Вообще-то, официально должности каптерщик в роте нет. Но все называют его именно так. От слова каптенармус. Как когда-то давно в русской армии именовали должностное лицо, отвечающее за учет и хранение оружия и имущества в ротном складе.
– Вот тебя угораздило… На Новый год – в наряд попасть, – Гомзиков сочувственно покачивая головой, подает Урманову парадный китель на вешалке. Они с Урмановым земляки, призывались с одного военкомата.
– Да какая разница? – беспечно отвечает Урманов.
Хотя разница, конечно, есть. В праздничные дни курсанты освобождаются от занятий – отдыхай себе, развлекайся. В кино, вон, сегодня поведут… Да и вообще, праздник он и в армии праздник.
Гомзиков, как всегда, деловит и серьезен – должность обязывает. Еще бы… Правая рука старшины. Даже сержанты относятся к нему с уважением. Если что-то где-то нужно достать – это к нему.
Урманов оглядывает каптерку. Сколько здесь всякого добра… И тихо, и тепло, и даже музыка из радиоприемника играет. Красота… Как только люди на такие должности попадают?
Вместе с Урмановым переодеваются в парадные мундиры еще двое: Нечаев и Пантюхин. Нечаев – длинный, нескладный деревенский парень, откуда-то из-под Рязани. Первое время трудно было привыкнуть к его необычно высокому тембру голоса и странному произношению. Стоило ему, будучи дневальным, подать команду «Рота, смирно!», как тут же все начинали улыбаться. Команда из его уст звучала примерно так: «Рота-а-й, смир-р-рна-а-ай!» Да еще подавалась таким писклявым голосом, который никак не соответствовал его почти двухметровому росту. Тут уж хочешь, не хочешь, а заулыбаешься.
Пантюхин призывался с Кирова. Добрый, обаятельный парень… В свободное время Урманов обучал его азам бокса. Первую смену выпало стоять ему. Значит и в Новый год он заступит на свой пост как раз под звон курантов, меняя Нечаева… Урманову повезло больше. По крайне мере Новый год он встретит вместе со всеми, за праздничным столом.Переодевшись, курсанты получили в ружпарке свои штык-ножи, надели красные повязки – обязательные атрибуты дневального – и прошли положенный в этом случае инструктаж. Потом Пантюхин заступил на пост, а Урманов с Нечаевым отправились в учебный класс мыть полы.
Только в армии Урманов узнал, что полы, оказывается, можно мыть с мылом. По крайней мере, в учебной роте влажную уборку делали именно так.
Нечаев принес в класс ведро теплой воды и тонким ножичком, сделанным из лезвия пилы-ножовки, принялся строгать большой кусок светло-коричневого хозяйственного мыла. Стружка падала в воду и медленно тонула. Когда кусок мыла уменьшился почти наполовину, курсант взял швабру и как на миксере, взбил воду до образования густой белой пены. Потом к делу подключился Урманов. Он разбросал пену по полу и начал методично, метр за метром, тереть его шваброй. Белая пышная пена постепенно таяла, становилась все тоньше, превращаясь в грязные мелкие лужицы. Следом шел Нечаев и протирал пол начисто.
Когда с делом было покончено, в учебный класс внесли елку – настоящую, резко пахнущую свежей хвоей, лесную красавицу.
– Вот подставка, – раскрыл картонную коробку ротный старшина прапорщик Гладченко. – Вот инструмент… Сами установите?
– Разберемся, – уверенно ответил Урманов.
– Игрушки и гирлянды возьмете у Гомзикова… И смотрите, чтобы все красиво было. Сам командир части придет вас поздравить.
Елочная подставка представляла собой выкрашенный зеленой краской обрезок железной трубы со складной треногой. Сбоку торчал регулировочный болт, с помощью которого ствол фиксировался в трубе. Урманов легко разобрался в конструкции – точно такая же была у него дома.
Приподняв одной рукой, лежащую на полу ель, Урманов слегка обтесал топориком основание ствола, очистив его от сучьев. Потом надел на него трубу и ударом обуха посадил на место. Затянув регулировочный болт, он проверил – не шатается ли? Нет, все крепко…
– Взяли!
Вместе с Нечаевым они подняли ель и установили ее вертикально. Густые еловые ветви упруго закачались, наполняя воздух свежим лесным ароматом.
– Пойду, игрушки принесу, – сказал Урманов.
Он сбегал в каптерку, взял у Гомзикова коробку с игрушками и гирляндами. Расщедрившись ради праздника, тот дал Урманову несколько конфет и пару мандарин.
– Ух, ты-ы! – изумленно воскликнул Нечаев, принимая из его рук половину подарка. – Мандаринка-а… Настоящая-а.
Тому, кто не служил, трудно понять эту восторженную радость. На гражданке многое воспринимается по-другому… Там ты можешь есть все, что захочешь. А здесь – только то, что дадут. Редкая возможность отовариться в магазинчике «военторга» – не в счет. И хотя армейская пища сытная и калорийная, все же хочется чего-нибудь вкусненького. Такого, что на солдатский стол не подают. Урманова в последнее время преследовали разные гастрономические фантазии. Ну, допустим, такая… Открывается банка сгущенного молока, туда крошится много-много шоколадных конфет, потом все это тщательно перемешивается – и ложкой, ложкой… Можно даже без чаю. А Кольцов тоже недавно поделился: «Пойду на дембель, зайду в первый попавшийся магазин и куплю настоящий свежий батон. Такой, чтобы был румяный, с хрустящей корочкой… И пару банок кильки в томате. Представляешь?.. Вот такое странное желание. Но очень хочется…»