Дважды войти в одну реку
Шрифт:
— Так думает о себе почти каждый…
Но Тит не слышит.
— Прожита жизнь, — говорит он. — А зачем?.. Зачем жил, так и не понял. А, оказывается, ответы есть. И отсчет надо вести, начиная с великих. Вот Пушкин, например, умер молодым, а он знал, зачем жил… И Лев Николаевич знал, хотя твердил, что не знает. Вообще, по нынешним понятиям, Толстой был презабавный старикашка, загадочный, непонятный, чуждый современным представлениям о поведенческой логике… Как же, успешный, состоявшийся литератор, невероятно богатый,
— Эх, задал бы он их в свое время Достоевскому, тот бы ему ответил! Кстати, толстовское презрение к премиям — уж не гордыня ли это? А это его морализаторство…
— Согласен. Не надо было ему уж так прямолинейно всех поучать… Это раздражает даже умных людей, — Лёвин резко поворачивается к Рафу. — Знаешь, почему, в конце концов, мы оказались у разбитого корыта? — Тит говорит искренно, с чувством. — Мы писали наши опусы чернилами, а надо было — кровью!
Раф задумывается.
"Лёвин, по обыкновению, брякнул банальность. Ох уж эти мне прозаики, вышедшие из хрущевской косоворотки, — они без этого не могут. Шестидесятники хреновы.
Оттепель повлияла даже на таких отпетых конформистов, как Тит.
Оттепель привела к тому, что большие снега растаяли и обратились в мутную болотную воду.
И в этой-то болотной водице, рае для земноводных, соседствуя с лягушачьей икрой и тритонами, и зародилась якобы великая литература. Болотный век. Время пальбы холостыми патронами по постоянно ускользающей цели — в "молоко", которое всегда было обильно разбавлено дешевым портвейном.
Диссиденты. Где они теперь? Грохота было много, дел мало. Все ушло в пар. На большее их не хватило.
Их деятельность оказалась никому не нужной.
Начинали они очень крупно, дерзко, крепко, помпезно, драматично, даже красиво: на Красной площади приковали себя наручниками к чему-то несокрушимому и хорошо вкопанному в землю и тут же прославились на весь мир.
Начали хорошо, а закончили абсурдом, тупиком, театром теней в темноте.
Искали новое, а напоролись на старую рухлядь. Все вернулось на круги своя.
Диссиденты, непрактичные и беспомощные, свято верили в идеалы добра и справедливости и неосознанно рвались к мессианству.
Они не понимали, что восседать на вершине будет не тот, кто чист душой, а тот, у кого крепче кулаки и мощнее чресла.
Нежных и наивных диссидентов оттеснили иные человеческие особи, ни в чем не сомневающиеся и куда более жизнестойкие.
Позже столкновение нескольких противоборствующих сил, среди которых были бывшие партийные работники, криминальные авторитеты, вышеупомянутые диссиденты, случайные игроки-любители
Новых, могучих властителей дум, сопоставимых с Петром Великим, Александром Вторым, Пушкиным или Толстым, на политическом и интеллектуальном небосклоне замечено не было.
И после Безвременья вместо прекрасного утра, сияющего прозрачной чистотой, пришло время второсортности, любительщины и пошлости.
Пьедесталы без боя захватила воинствующая серость.
Самыми богатыми стали самые безнравственные и жестокие.
Самыми известными — те, кто громче всех орал о демократии, не зная, с чем эту демократию едят.
В так называемом искусстве та же картина….
Место заурядного Вельтмана благополучно занял столь же заурядный, раздувающийся от сознания собственного величия и всезнания Веллер, по которому плачет профессура заведения имени Сербского. Веллер — это верховой кочевник, поющий песнь о том, что видит в данный конкретный момент. Веллер описывает всё, что находит его недобрый червивый глаз. Он всеяден, как енот или свинья. Сжирает всё, что встречает на своем пути. Живет почти по Достоевскому, с той лишь разницей, что готов сожрать не только тигра, корову и траву, но и самого Достоевского.
Потапенко превратился в бездушного, прагматичного Акунина, который строит свои "романы" по лекалам и схемам, придуманным еще при царе Горохе.
Роль Боборыкина исполняет Маринина, а Донцова заняла нишу мародерствующих графоманов, во все времена полагавших, что они тоже "писатели".
Улицкая сидит в кресле (вернее, на его краешке) Блаватской и так же, как и ее предшественница, не знает, о чем пишет.
Словом, в стране царит хаос, в котором превосходно ориентируется "человек из народа".
Он, этот "человек из народа", знает, что если и есть в чем-то смысл, то, скорее всего, этот смысл не в якобы свежих откровениях, а в древних, избитых истинах, вроде десяти заповедей.
Только я бы увеличил количество заповедей, придуманных грамотными, прозорливыми и хитроумными священниками. Придумано хорошо, слов нет.
Но, посмотрите, сколько веков прошло с тех пор. Время движется, нельзя же топтаться на одном месте! Заповеди не охватывают всего того, что вытворяет нынче человек…
О чем это я?! Мысли всё время куда-то ускакивают…
…За сорок лет адовых мучений вышло более двадцати сборников моих стихов. Тиражи миллионные! И что? Если бы я писал все свои сочинения так, как советует крепкий задним умом Тит, то моей бледненькой крови, моих нищенских интеллектуальных и духовных запасов хватило бы максимум на пару тонюсеньких книжонок.
И что бы я тогда, спрашивается, делал, на какие бы шиши содержал свою шестикомнатную берлогу?..