Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Некоторое время ничего не происходит.
Замирает, сгущаясь, и без того плотный августовский воздух.
Все звуки уходят вверх, куда-то в поднебесье. Там, в вышине, попискивая радостноупоенно, носятся стрижи, эти счастливые охранители жаркого городского лета. Приуготовляют предвечное ложе на подступах к вызолоченным облакам, где вот-вот появится сияющая на солнце запряженная парой огнедышащих одров колесница некоего полубессмертного бога, имеющего на медно-красной своей башке, тоже сияющей нестерпимо ярко, венец, сплетенный из
Спина Рафа, спина мнимого крохобора, напрягается, рука проскальзывает в задний брючный карман. Изящный жест: непринужденный, воровской.
Стянув у себя некую бумажку, он сворачивает ее в тугую трубочку и, прицелившись, бросает вниз.
И сразу же волна уличных и дворовых звуков лавинно накатывает, и спина Рафа оживает.
Раф начинает сноровисто работать руками. Будто стоя доит исполинскую корову.
Заинтересованные зрители, сидящие за пустым столом, не без удовольствия отмечают, что хозяин квартиры поднимает что-то очень тяжелое и, вероятно, съедобное.
Все невольно облизываются.
— А что если, и вправду, там дюжина пулярок? — с надеждой в голосе молвит Тит.
Подъем счастливо завершен. Раф с корзиной в руках, сияя мокрым лицом, возвращается в гостиную.
— Всего восемь бутылок, — разочарованно тянет Зубрицкий. — И индейка, — Зубрицкий привстает и заглядывает в корзину, — кажись, мороженая…
— Скажи лучше: дохлая… Кто ж ее жрать-то будет? — кривится Тит.
— Да, вид у нее… — соглашается Герман и качает головой.
— Зато большая! — защищает Раф свою добычу. — Посмотрите, сколько мякоти! Килограммов на десять потянет… А то и на все двенадцать. Не индюк, а цельный эпиорнис. Будет чем закусить. На всех хватит… — с воодушевлением говорит он. Лицо поэта раскраснелось. Синие глаза сверкают. — Сейчас мы его, лапулю, сварим… — его голос замирает от восторга.
Тит кивает и степенно добавляет:
— Тот, кто будет подвергать данное пернатое высокотемпературной термической обработке, не должен забывать о времени, пространстве и — самое главное! — скорости…
— Да, да! — с энтузиазмом соглашается Герман. — О времени, пространстве и скорости!
— Неужели вы не замечаете, господа, как мы деградируем? — с горечью произносит Гарри Анатольевич. — Опустились до того, что готовы закусывать фабрикатом, вряд ли годным в пищу… Я такого блюда — мороженый индюк — в жизни не едал…
— Разморозишь — будет годен в пищу.
— Он ещё и неощипанный!
— Ощиплешь — будет ощипанным…
— Ну, знаете, господа!..
— Господа… — передразнивает Герман. — Где ты здесь видишь господ, старина Гарри? — бывший замминистра окидывает приятелей высокомерным взглядом. — Всех господ еще в одна тысяча
Пока Колосовский говорит, все слушают и с тоской ждут, когда он закончит.
— …банщиков, трубочистов, — продолжает токовать Герман, — золотарей, филёров, скоморохов, прасолов, ключников, раешников, пономарей, стражников, лесорубов, бродячих актеров, писарей, оброчных крестьян, зеленщиков, псаломщиков, кузнецов, лакеев, зубодеров, пирожников, доезжачих, егерей, зазывал, кукольников, объездчиков, мясников, аптекарей, ткачей, дворников, истопников, извозчиков, будочников, цирковых клоунов, городовых…
— Неправда! — возмущенно обрывает его Раф. — Городовые физически не могли дать потомства! Они были истреблены по решению Совета рабочих и собачьих депутатов… Поставили их к стенке, и из пулеметов — тра-та-та…
— А вот и нет! Они вмиг перековались и все до единого стали милиционерами…
— С тобой невозможно спорить!
— Это с тобой невозможно спорить! Да и как с тобой спорить, если тебя невозможно переспорить. Да и как, скажи, переспорить литератора, закаленного каждодневными сражениями с ветряными мельницами. Такого бойца не переспорит даже Миша Веллер.
Пока Раф переваривает сказанное, в разговор вклинивается Зубрицкий.
— Скучно… — говорит он устало. — И некому руку подать… Между прочим, если кому-то интересно, то я, по происхождению, из дворян: у меня в предках был один внебрачный сын фальшивого венгерского графа, а также два монаха-францисканца из благородных…
— Целых два?! — восторгается Тит. — И ни одной женщины? Вот это да! Вы только подумайте, друзья, до чего доходила наука того времени! Два голубых, два однополых корсиканца стояли у истоков династии Зубрицких.
— Не корсиканца, а францисканца, — поправляет приятеля старина Гарри.
Герман бросает на Зубрицкого недоверчивый взгляд.
— С мадьярским графом понятно. Какого только отребья не заносило в наши края… Все вытерпела православная Русь. Но откуда в России взялись монархи-францисканцы?
— Не монархи, а монахи! — сердится Зубрицкий. — Невежа!
— Не невежа, а невежда, сколько тебя учить, профессор несчастный! Кстати, францисканцам запрещалось вступать в брак…