Дважды войти в одну реку
Шрифт:
— И ничего здесь странного нет, — пожимает плечами Тит, — студенточка филфака или еще чего-то, столь же гуманитарненького, на досуге подрабатывает, как может. В дни нашей юности далекой студиозусы, чтобы заработать на бутылку и обед в столовке, по ночам разгружали вагоны с углём, а сейчас на тяжкий труд никого не тянет — мода прошла… Сейчас по ночам занимаются другими делами. Куда более приятными.
— Ох, уж эти мне стоны по минувшему!
— Какие там стоны, просто девушка с панели, ты же сам только что сказал…
— То есть, ты полагаешь, что интеллектуалка
— Ты называешь этот промысел грубым? По мне, так вовсе нет! Был бы бабой, ничем бы другим не занимался — только бы и делал, что предавался блуду. Если всё, что говорят о реинкарнации, не враки, попрошусь, чтобы в следующий заезд меня зарядили под седлом кобылицы. Интересно, каково это, когда тебя дерут, как сидорову козу…
— Ты мазохист…
— Да, я мазохист, — с готовностью подтверждает Тит, — и никогда не скрывал этого.
— Ты хочешь стать бабой?
— А что? Красиво мечтать не запретишь!
— О времена, о нравы!
— Времена как времена, да и нравы… Все, как всегда. Сейчас даже лучше, нежели в прежние эпохи. Сейчас пристойнее, так сказать…
— Сейчас пристойней?!
— А что, разве нет? Конечно, пристойней. Если тебе сегодня вдруг приспичит, не побежишь же ты в храм божий засаживать приглянувшейся тебе бабёшке? Только попробуй, — тебе такую индульгенцию святые отцы пропишут, — света белого невзвидишь. А раньше, на заре европейской цивилизации, это было в порядке вещей. Это даже поощрялось, и проституция была ритуальным действом в древних святилищах. Добиблейские джентльмены, насосавшись разливного фалернского, на заплетающихся ногах устремлялись в языческие храмы, чтобы отвести душу в поклонении своим поганым богам и заодно предаться очистительной ебле с проститутками. Против зова природы, брат, не попрешь. А филология… И там, и там — в основе все-таки любовь. Здесь к слову, там к телу.
— Очень мудрёно и красиво ты рассуждаешь, — почтительно произносит Колосовский, наклоняясь и заглядывая другу в глаза. — Завидую я тебе, о, тихоструйный Тит Лёвин.
— Я еще и не такое могу.
— Не сомневаюсь.
— Вот послушай. И вы, ослики мои серые, — возвышает голос Тит, — послушайте! Кропать стишки могут не только профессиональные рифмоплеты, но и отдельные одаренные прозаики.
Заслышу ль ругань в переулке
Иль встречу деву на прогулке,
Как сразу мысль на этом фоне
О Рафаиле Шнейерсоне!
Лицо Рафа расплывается от счастья.
— Какая благородная поэзия! Какие феерические стихи! Не Тит, а чистый Джойс! А Шнейерсон — это я, — говорит он Марте и со значением шевелит рыжими бровями.
Девушка слегка отодвигается и вглядывается в лицо поэта.
— Не похож, — после паузы говорит она.
— На кого не похож? — Раф прижимается к девушке и тихо шепчет ей на ухо: — Ты неподражаема, радость моя, продолжай в том же духе. — И тут же громко повторяет: — На кого я не похож?
— На Шнейерсона не похож…
— Что значит,
— На кого угодно, только не на Шнейерсона.
— Глупость какая-то… Ну, хорошо, коли так, то в этой связи у меня возникает вопрос, вернее, даже два. Во-первых, если я не Шнейерсон, то кто я?.. И, во-вторых, где в таком случае настоящий Шнейер…
Колосовский поднимает руку, требуя тишины.
Раф замолкает.
— Старина Гарри! — гаркает Герман, поворачивая голову в сторону двери, ведущей в коридор, который ведет… словом, в ту сторону, где предположительно занимается стряпней Зубрицкий. — Старина Гарри! — голосит Колосовский. Его мощный бас эхом прокатывается по закоулкам гостиной и пытается вырваться за ее пределы. Но квартира слишком велика, от дверей гостиной, где без закуски уже который час томятся потенциальные сотрапезники, до кухни расстояние преизрядное: Гарри может и не услышать.
Колосовский придаёт своему и без того громкому голосу еще немного мощности и густоты:
— Когда же будет готов вест-индский петух? Гарри, откликнись! Кстати, не забыл ли ты о водке? Ее, братец, надо было в морозильную камеру, я же просил! — вопит он истерично. Их кухни доносятся громкие проклятия и грохот посуды. Колосовский поворачивается к приятелям. Все видят на его лице улыбку удовлетворения. — Продолжай нести свою ахинею, — милостиво разрешает он Рафу. — Просто удивительно, — поворачивается Герман к Марте, — сколько глупостей может нагородить Рафаил за какие-нибудь пять минут… Ему не хватает здорового практицизма. Рафу бы брать пример с меня: всего несколько слов, и какой переполох я поднял на кухне!
Раф обращается к девушке:
— Меня все обижают, — жалуется он. — Никто не считается со мной. Все забыли, что сидят в моем доме и едят мой хлеб… Я что-то хотел сказать, уж и позабыл что, а этот монстр меня перебил… Вспомнил! Марта, цыпа, ты не могла бы посодействовать мне в одном чрезвычайно деликатном деле?..
Девушка вопросительно смотрит на Рафа.
— Разумеется, за плату, — успокаивает он ее. — Я щедро заплачу. То есть, я хотел сказать, что плата будет в широких, но разумно ограниченных пределах.
— Кто-то час назад разорялся о сребренике применительно ко мне, — вступает в разговор Тит. — Марта, голубушка, не верьте ни единому слову этого кровососа. Да, он с вами расплатится. Но чем? Он расплатится сребрениками, причем поддельными. Это его любимая валюта. Поэтому, во-первых, требуйте плату вперед, а во-вторых, пробуйте каждый сребреник на зуб. Вот так, — Тит кладет в рот черенок вилки, закрывает глаза, строит зверское лицо и… Раздается мелодичный звук, словно лопается гитарная струна, и через мгновение Тит осторожно выплевывает на ладонь кусочек вилки с отчетливыми следами зубов.
— Вот чем ты должен был заниматься! В цирке тебе бы цены не было! Разгрызть вилку!.. — в восторге визжит старина Гарри. — А ты вместо этого изводил людей романами о завалинках и силосных башнях! Вот так живешь рядом с человеком и не знаешь, какими талантами он наделен… Жрать вилки! Да ты прямо какой-то граф Калиостро!
— Как ты это сделал? — строго спрашивает Герман, он отбирает у Тита изувеченную вилку и принимается рассматривать ее со всех сторон.
— Не скажу, — заявляет Тит.