Две березы на холме
Шрифт:
– А хор надо в цветные полушалки!
– Найдете?
– усомнилась Мария Степановна. Я рассказала про сундук тети Ени.
– Ой, да у всех старух есть! Хоть один, да есть!
– убежденно отозвалась и Вера.
Мария Степановна пропела нам тихонько «Сарафан», и я поразилась, как легко запомнился мотив, будто мы уже знали его давно, а сейчас лишь вспоминали. И слова тоже… Что-то меня задело в словах - скучным очень показался ответ матушки: мол, нечего, все замуж выходят, и тебе надо. А то состаришься, «поблекнут на щеченьках маковы цветы». «Ну и что?» - возразила я про себя. Однако что спорить
Мария Степановна вдруг озабоченно так Карпэя спрашивает:
– Костя, а ты сможешь это нам сыграть?
Коська покраснел, в пол уперся глазами, засопел и пробасил:
– Смочь-то смогу, чай… Да гармони у меня нету. На муку сменяли, еще летось…
– Надо поискать, мальчики, - строго сказала Мария Степановна.
– Как же без музыки? Поспрашивайте в селе, и я тоже буду узнавать…
Мы разучивали песню, а мальчишки пока переписывали ту пьеску из книжки, которую дала им учительница. Потом она нам ее прочитала.
В партизанский лагерь приходит старенькая бабушка и просит принять ее в отряд - она хочет стряпать бойцам, стирать им. А часовой ее спрашивает:
«Здорово, бабуся!
Каким тебя ветром
В отряд к нам сюда занесло?»
Она ему отвечает, что это жестокий ветер войны, разоривший ее село и спаливший избу.
«А где же старик твой?
Куда он девался
С родимой отцовской земли?» -
«Над дедом немецкий снаряд разорвался,
Сыны в партизаны ушли…» -
отвечает она.
Тогда часовой ведет бабушку к командиру.
Очень хорошая песня-пьеска. Так хотелось, чтобы бабушку приняли в отряд.
Я представила сразу мою бабусю и тетю Еню, хоть она еще и не старая. Разве плохо было бы с ними партизанам? Придут с операции промокшие, уставшие, а у них в отряде уже горячее сварено, постираны портянки, белье. И за ранеными есть кому приглянуть. И самой бабушке хорошо - не одна.
Часового поручили играть Лешке. А бабушку - Душке Домушкиной. Но когда они вышли и стали друг перед другом, оказалось, что Душка выше ростом. Все, кроме меня, засмеялись: ай да бабушка! И тогда предложили мне.
– Нет, Мария Степановна, я лучше другое буду. У меня есть один рассказ, про летчика. Я его буду лучше читать!
– взмолилась я, стараясь не глядеть на Лешку. И все-таки я видела, как он стоит, круто повернув голову к окну, и притопывает носком отставленной в сторону ноги.
– Ты мне не говорила про рассказ, - упрекнула меня Мария Степановна, - но одно другому не мешает: сыграешь и здесь.
– Дайте мне бабушку!
– вдруг вмешалась Зульфия.
– Я маленькая, в самый раз для Лешки!
И все захохотали, что Зульфия сама напрашивается. Только не я. Я смотрела на Зульфию во все глаза: как она все понимает! Вот друг настоящий! И никаких насмешек не боится. А ребята, хоть смеялись, одобрили:
– Правда! Правда! Ей лучше!
И Зульфия вышла на середину класса, на ходу повязывая платок под подбородком, по-старушечьи, и стала рядом с Лешкой.
– Ах ты моя ба-бу-сень-ка!
– вдруг впервые за эти дни оживился Лешка и, схватив концы платка на Зульфии, развел их в стороны, поворачивая голову ее то влево, то вправо.
Зульфия ударила его по рукам,
– Не баловать! Некогда нам.
Зульфия запела звонко. А Лешка и не пел, а просто врастяжку говорил. Когда он начал, обращаясь к румяной Зульфии: «Бабуся, бабуся!» - все так и легли от хохота. Тут уж и мне стало весело, я тоже рассмеялась.
А Лешка - подумать только!
– и не улыбнулся! Подождал, пока все отсмеются, и снова свое завел: «Бабуся! Бабуся!»
Опять все грохнули! Еще раза три пришлось ему возглашать «бабусю», прежде чем зрители успокоились. И то после строгого внушения Марии Степановны.
– Один Никонов среди всех вас молодец!
– сказала она.
– Видите, он держит себя в руках, не распускается, а ведь, наверное, и ему смешно.
Лешка слушал похвалу себе с видом безучастным. Мол, да, я вот такой - волевой и собранный. И тут уж ничего не поделаешь!
И в самом деле, попробуй-ка не рассмеяться, когда все хохочут! А Зульфия - такая уморительная черноглазая бабуся!
И вспомнила я, как Анастасия Ивановна говорила, что Лешке бы разведчиком к партизанам…
А потом мне пришлось читать рассказ про летчика Александра Боева. Я вырезала его из газеты «Правда» еще позапрошлым летом, перед пятым классом, потому что он меня поразил и просто потряс.
Сначала там говорилось, как Александр Боев еще мальчишкой хотел стать летчиком, как выучился. И воевал здорово. Был ранен в кисти рук, но все силы приложил, чтобы вернуться в эскадрилью. Подробнее всего в статье рассказывалось о его последнем бое. И это было самое главное.
«Он взялся за штурвал, едва кисть руки могла снова двигаться, и снова умчался в ночь, чтобы бить врага…» - так начинался отрывок, который я выучила наизусть. Дальше описывалась бомбежка вражеского эшелона. Наших летчиков фашисты обстреливали разрывными пулями. Это страшные пули. Попадая в тело, они разрываются, словно маленькие снаряды. Пуля, попавшая в Боева, своими осколками смертельно ранила его сердце. Однако такая была у человека воля и такое терпение, что он еще сумел сказать штурману: «Я ранен… Бери управление…» Штурман Смирнов повел машину, а пилот Александр Боев умер.
– «И было так, - читала я, немного задыхаясь от волнения и чувствуя, как холодок ужаса, торжества и победы приподымает волосы на моей голове, - и было так, как будто вел грозную машину сам мертвый пилот. Мертвый и бессмертный парил Боев над пылающим эшелоном врага.
Он умер в полете и, мертвый, продолжал полет. Он умер за родную землю, и, мертвый, он продолжал жить. Жизнь его была прекрасна. И смерть прекрасна.
Так живут и так умирают герои».
Я кончила. И все молчали. А у меня по коже бежали мурашки. Оказывается, когда читаешь вслух и при людях, все получается по-другому, и чувствуется иначе - острее, больнее и торжественнее. И давно известный и любимый рассказ понимаешь как совсем новый и неизвестный… Я поняла и почувствовала, что вот сейчас сама могла бы умереть с восторгом и легкостью здесь, на глазах у своих товарищей и за них за всех: Зульфию и Веру, Душку и Нину, Карпэя и Лешку. И за Марию Степановну, и за Боева, и за нашу школу, и за все Пеньки, и за наш совхоз, где мой дом, и за дорогу, на которую смотрят издали две березы.