Две березы на холме
Шрифт:
Просить прощения - ни за что. От одной мысли меня подбросило на кирпичах - так я возмутилась. Да пустись я в объяснения, он бы ни за что не понял. Куда уж ему! Мальчишка… Значит, предстояла длинная, затяжная вражда.
Конечно, он не успокоится, пока меня не излупит или еще как-нибудь не отомстит. Стало быть, надо все время держаться настороже, прятаться, убегать… Тьфу! Что это за жизнь такая! Я волчком закрутилась на жестких кирпичах - так стало нестерпимо неловко не то что жить, а и просто лежать…
Сейчас вот для чего он влез на ворота? Конечно, чтоб в наш двор заглянуть!
Я села
– Лезь скорей ко мне! Я на печке!
– почему-то шепотом сказала я ей.
Она и рада была: тоже замерзла. Да и секретней на печке. То, что рассказала Зульфия, враз отодвинуло все мои лешкинские переживания. Оказывается…
– Прихожу я к Степке, - рассказывала Зульфия, - а у него Мария Степановна! Ты понимаешь?! Она сразу из школы к нему! Я прихожу, а они сидят разговаривают. На лбу у Степки такая корочка, воспаление сошло, глаз открылся, кругом красноты даже нет. А на руках волдыри спали.
– И Зульфия большими пальцами обеих рук потерла подушечки остальных пальцев.
– Это уж потом я разглядела. А как только шагнула в избу, так и стала столбом у порога, не могу вздохнуть. А Мария Степановна зовет меня: «Что ж ты стала? Проходи, присядь с нами». А я говорю: мол, ноги грязные. А она: ну, мол, разуйся.
Ну, я разулась. А сама соображаю: чего говорить? Чего уже Степка сказал? А он молчит как деревяшка! Тогда я: как, мол, Степа, себя чувствуешь?
А он: «Спасибо, заживает, как на собаке!» И хохочет. Весело ему!
Мария Степановна так внимательно на меня смотрит и говорит: «Какие вы молодцы, что заботитесь о товарище. Это приятно видеть». А мне нет чтобы догадаться: не знает она правды, наплел ей Садов! Нет, я ей так и выкладываю: «Он нас пришел выручить, а мы что же?» - «Да-а? А он вас где выручал?» - она удивленно так.
И вот тут Степка мне заморгал! Понимаешь, Даша, вижу - моргает, уже соображаю - надо мне молчать. А меня несет, как во сне, не могу остановиться и объясняю: «Да на дежурстве, где опалился».
Вот тебе и все… - торжественно заключила Зульфия.
– И тогда Мария Степановна как посмотрит на Садова! Как только посмотрит! И тихо так спрашивает: «Значит, ты мне неправду рассказал?»
Степка-то наш, бедный, теперь и вруном оказался! Забормотал: «Чё это неправду? Чё неправду?! На дежурство на ихое я пришел маленько помочь. Печку раздувал, вот волосы-то чуть опалил. А уж потом утром здесь вот на квартире - как вам говорил, так и было! Хозяйке помогал чугун тяжелый из печки вытащить, мне под ногу попал кругляк, кусок жерди, нога поскользнулась, покачнулся чугун, меня перетянуло. И я ткнулся вперед носом, лбом о печное чело, а руками на угли».
Вот что он сочинил! Да мне откуда было знать!
Но Мария Степановна, конечно, все сразу поняла по моим словам. Говорит: «Складно сочиняешь, Садов. Быть тебе непременно великим писателем, если ложь твое сочинительство не разъест. Ведь я было поверила твоему рассказу. Только вот думала: чтоб о печное чело такой ожог получить… Не похоже… Но, считай, обвел ты меня, свою учительницу, вокруг пальца. Молодцом, Садов!»
Мы со Степой сидим, и смотрю я - у него из глаз закапало: кап, кап на клеенку,
Но только я выдавила из себя: «Мы боялись…» - и комок прошел. Задышала я нормально.
Ну и тогда рассказала все, как было. А она стала ходить взадвперед по избе, руки за спину, нахмурилась. А нам уж все равно! Мне то есть. Я только за Степу боюсь. И сказала ей, Марии Степановне: «Это во всем мы виноваты, вовсе не Садов. Он помогать пришел, а мы его бросили у печки. Мы были дежурные, часовые, мы нарушили приказ. Нам нельзя было никого к себе пускать. Вот».
А она знаешь что на это?! «Вы, - говорит, - очень виноваты». И погладила меня по голове! Вот здесь.
– Зульфия наклонила голову и показала мне свое темечко - блестящие темно-каштановые полукружия, разделенные тонкой ниткой пробора.
Я слушала ее проглотив язык, и по ходу рассказа сердце мое то падало куда-то вниз, то взмывало в надежде, что пронесет - вывернется Зульфия…
И наконец, растаяло теплом, пошло этим теплом по всем жилочкам.
И тоже, как у Степки, выжало слезы. То ли от стыда, то ли от благодарности к учительнице, то ли от жалости к Степе и Зульфии, которым пришлось пережить такое.
– А что она еще-то сказала? Что теперь будет?
– Мария Степановна сказала: «Живите спокойно. Хорошо, что у Садова все подживает быстро. Учитесь нормально. Разобраться в этом - дело взрослых. Вы поняли свою вину, а это самое главное».
– Все-таки… - тоскливо протянула я.
– Ойё-ёй, Зульфия, как стыдно перед учительницей, хоть беги отсюда!
А Зульфия вдруг и говорит:
– Дашка, что было, то прошло. Степка живой и с глазами. Поговорят и забудут. А мы все-таки виноваты.
Вот какая мудрая и справедливая Зульфия, половинка моей души! Когда она сказала «и с глазами», я содрогнулась, впервые подумав, что правда мог Садов и глаз припечь о раскаленную дверцу…
– Правда, Зульфия! И пусть все кончится скорей! А то бы всё врали, врали…
Вспомнила я, как покраснела сегодня и что из этого вышло. Сгинь, сгинь, провались всякая беда!
– Ой, Зульфия! А что я тебе покажу!
Я потащила ее к груде тети Ениного приданого, и при свете лампы малиновый сарафан оказался еще волшебнее.
Весь вечер мы мерили перед зеркалом и друг перед другом тонкие шерстяные шали и полушалки - нежно-кремовые, кубовые, темно-темно-бордовые, черные, и все с огнистыми цветами, розовыми розами и бутонами, небесными незабудками, с яркой зеленью. Тетя Еня глядела на нас, улыбалась, подзадоривала:
– А ну так повернись! А ну эдак!
– И пообещала нам дать полушалки, если надо будет, для выступления на сцене.
После уроков оказалось…
Как говорит моя бабушка, в большой беде тонет малая. Так и я, отправляясь назавтра в школу, думала лишь о том, как мне теперь на Марию Степановну смотреть. Я и не заметила, что всю дорогу за нами шел Лешка, один, без Карпэя. Об этом сказала мне Зульфия.
Мне очень хотелось вызвать Марию Степановну из учительской и попросить прощения за ложь. Но я не посмела.