Две Елисаветы, или Соната ля минор. Судьба твоя решится при Бородине. Две исторические пьесы
Шрифт:
Занавес падает.
Занавес опущен. Тревожная тёмная ночь. Справа выходит Рибас в длинном чёрном плаще, в шляпе с большими полями и с чёрной повязкой, закрывающей лицо ниже глаз. Он внимательно осматривается, осторожно ступая, доходит до середины
Мгновение спустя слева появляется Иезуит, тоже закутанный в длинный плащ и в широкополой шляпе, осматривается и прислушивается. Пройдя сцену, он скрывается в правой кулисе, затем появляется снова и начинает внимательно исследовать складки занавеса. Наконец, он успокаивается.
Иезуит: Проклятая Алина! Проклятая любовь… Пагубная страсть… О, как я страдаю. Страдаю и люблю с самого того сладкого и проклятого мига, как я увидел её.
Он снимает с шеи медальон, открывает и любуется портретом, периодически прикладываясь к нему губами.
Она божественно прекрасна. Она дьявол. О, ради неё стоило жить. И умереть. Ради неё покинул я родину, дом, родителей, службу, я позабыл свой долг. Лишь только она взглянула на меня своими зелёно-изумрудными глазами. Её глаза это смертельный омут, в котором так сладко тонуть… И лживые слова, которым веришь всей душой.
Достаёт из-за пазухи письмо, разворачивает и читает, временами разражаясь дьявольским смехом.
Ведь знаю, что ложь, но так хочется верить. Лишь четыре слова. «Приходи… Я твоя… Алина». Ах, как я бросился к ней, сломя голову. Ведь оказалось, что письмо было не мне, что пишет она такие же дюжинами, и это попало мне по ошибке. И ведь она даже глазом не моргнула, а сразу же уложила меня в постель. А затем, написав новое письмо, всё те же четыре заветных слова, послала меня исправить ошибку. Сколько раз я проклинал себя за то малодушие! Сделав раз, затем я повторил тысячу раз. Я стал её посыльным, безропотно разнося
Он снова всматривается в медальон, затем поёт.
Ты ль сумненьем укоряешь
Сердце страстное тобой?
Ты ль себя не уверяешь,
Что тобою жив одной?
Жив, питая душу страстью,
Кою ты вселила в ней,
Положа предел ей к счастью
В взгляде красоты твоей.
В взгляде, в коем обретая
Мира прелесть для себя,
Ощущаю сладость рая,
Преселя мой дух в тебя.
Нет, не верю, чтоб не знала
Сил своей ты красоты,
Что владычицею стала
Навсегда моею ты.
Всё в тебе – ах! – всё являет:
Вздох мой, слово, каждый взор,
Что восторг мне составляет,
Прелестей твоих собор!..
И ведь безразлично ей, оказывает ли она милости католику, лютеранину, безбожнику еретику или даже магометанину. Ведь как ловко она вытряхнула огромный баул индийских изумрудов из турецкого адмирала Гассан-бея. Мурлыкала ему головокружительные слова, красила ему хной бороду, пела сладчайшим голосом, извивалась перед ним в танце живота, а я, её верный раб, на коленях униженно прислуживал им. Я на коленях перед Гассан-беем, самолично отрезавшим головы у сотен христиан!..
Что вселенная не может
Потушить мой жар в крови,
В цель себе хотя положит
Быть врагом моей любви.
Пременить к тебе мне чувства
Неспособен целый свет –
Мудрым нет на то искусства,
А тиранам – силы нет.
Зреть тебя – и быть в свободе,
Зреть тебя – и не любить,
Бог чудес таких в природе –
Бог не в силах сотворить.
Или должен прежде в льдины
Претворить он все сердца,
Чувствий пременить причины,
Скрыть в себе всех благ творца.
Конец ознакомительного фрагмента.